Революционные произведения маяковского. Владимир маяковский о революции

Примерный текст сочинения

В русской поэзии XX века Маяковскому принадлежит особая, исключительная роль. Он первым из поэтов XX столетия отдал свой могучий талант революционному обновлению жизни, начатому Великим Октябрем. В наши дни при диаметрально противоположной оценке этого переломного события истории видны глобальные масштабы совершенного им подвига. Слияние поэзии Маяковского с социалистической революцией свершилось, в частности, потому, что он уже до Октября обладал редкостным поэтическим талантом и участвовал в освободительной борьбе.

Эти обстоятельства сыграют огромную роль, когда придет пора зрелости - поэтической, гражданской и человеческой.

Талант поэта стремительно обретал самостоятельность. Несмотря на некоторую затемненность и абстрактность поэтической мысли, уже трагедия "Владимир Маяковский", а особенно последовавшие за ней поэмы "Облако в штанах", "Флейта-позвоночник", "Война и мир", "Человек" открывали совершенно новую страницу в истории литературы. Поэма "Облако в штанах" достигла такой масштабности и социального накала не только потому, что она содержит пророческие слова о близящейся революции, но и по самому характеру восприятия капиталистической действительности и отношения к ней поэта. Империалистическая война, по признанию Маяковского, отодвинула в сторону споры об искусстве. Поэтом целиком завладели темы социального характера. Лейтмотивом его творчества становится крик: долой буржуазную цивилизацию, враждебную самому прекрасному, что создано природой и историей, - человеку. В поэзии Маяковского все сильнее звучат трагедийные ноты не примирения, а борьбы. Как личную трагедию воспринимает поэт участь миллионов людей, которых кучка "жирных" обрекает на самоистребление.

В социалистическую литературу Маяковский входит как революционный романтик, решительно отвергнувший мир капитализма, залившего кровью планету; входит, глубоко уверенный в том, что на смену этому безумному, бесчеловечному миру уже идет мир подлинных хозяев планеты и Вселенной. "О, четырежды славься, благословенная!" - такими словами встретил Маяковский Великую Октябрьскую социалистическую революцию. С Октября 1917 года начинается новый этап в его творчестве, этап, обусловленный прежде всего изменением действительности. Резко меняется тональность стихов поэта. "Ода революции", "Левый марш", "Мистерия-Буфф" - это первые образцы социалистического искусства Великого Октября, которые захватывают своей искренностью, глубочайшей верой в будущее. Маяковский, как и прежде, романтик, но теперь это романтизм утверждения и созидания нового мира. "Необычайнейшее", почти фантастическое в его произведениях тех лет вырастает из жизни, переплавляемой революцией. В вихревые дни исторического перелома Маяковский убежденно встает в ряды первых деятелей литературы и искусства, включившихся в гигантский процесс революционного обновления жизни. Он глубоко убежден, что революция и поэзия нужны друг другу, он верит в действенность слова. Но, чтоб оно стало подлинно действенным, все должно быть перестроено: лирика и эпос, поэзия и драматургия. Ведь никогда перед художником не стояла столь огромная задача - содействовать объединению миллионов людей на основе новых социальных и нравственных принципов, принципов взаимосвязи и взаимообогащения. В этом искреннем желании непосредственно участвовать в революционном обновлении жизни и искусства во имя счастья миллионов - источник новаторства Маяковского. Тем и дорого нам творчество Маяковского, что этот поэт предпринимает поиски путей оздоровления поэзии и стремится слить свою судьбу с судьбой народа.

Маяковский сделал смелый и решительный шаг, превратив поэзию в активную участницу митингов, демонстраций, диспутов. Поэзия вышла на площади, обратилась к колоннам демонстрантов. "Улицы - наши кисти. Площади - наши палитры" - эти метафоры относятся и к слову поэта. Именно эти поиски средств безотказного воздействия поэтического слова на сознание, чувства, действия масс и составляют важнейшую черту "творческой лаборатории" Маяковского. Его слово, действительно, "полководец человечьей силы", его голос - голос эпохи. Герой поэзии Маяковского при ее сосредоточенности на судьбе народа, судьбе миллионов - это поэт, образ которого обретает личность. "Это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем" - таково "я" Маяковского в поэме "Хорошо!". Это "я" советского человека в наивысшем проявлении его убеждений и чувств. Высоко ценя активность личности, он прекрасно понимает значение революционных событий для формирования сознания, психики человека. Вот почему его послеоктябрьские поэмы почти всегда многолюдны и событийны. В поэме "Хорошо!" нашел особенно широкое применение принцип изображения советской действительности в диалектическом единстве героического и повседневного, точнее, героического в повседневном, обыденном. "Я дни беру из ряда дней, что с тыщей дней в родне. Из серой полосы деньки". "Тыщи дней" - это десять послеоктябрьских лет. И почти каждый серенький день достоин войти в историю. "Хорошо!" - поэма о любви. О любви к родине, преображенной революцией. О преданности народу, ее совершившему. И о надежде, что история, которую отныне творит народ, не будет больше безразлична к судьбе человека. Как увековечить это? Нужны новые поэтические формы. Потому-то решительно заявляет поэт:

Ни былин,

ни эпосов,

ни эпопей.

Телеграммой

Воспаленной губой

по имени - "Факт".

У Маяковского события революции и послеоктябрьской истории страны, даже самые незначительные, служат утверждению большой поэтической идеи. В поэме "Хорошо!" - это идея возникновения нового, дотоле неизвестного человечеству государства, ставшего для трудящихся подлинным отечеством. Оно еще очень молодо, отечество трудового народа. Об этом ненавязчиво напоминают вкрапленные в ткань поэмы ассоциации с юностью, молодостью. Это образ ребенка на субботнике, метафоры: земля молодости, страна-подросток, весна человечества. Такой подход к фактам действительности имел принципиальное значение. Реализм поэмы - это реализм утверждения действительного мира, прекрасного и справедливого. "Жизнь прекрасна и удивительна!" - таков лейтмотив послеоктябрьского творчества Маяковского. Но, любовно подмечая ростки нового прекрасного в жизни страны, поэт не устает напоминать и о том, что "дрянь пока что мало поредела", что еще "очень много разных мерзавцев ходят по нашей земле и вокруг". Человеческим величием, страстной убежденностью, благородством потрясает каждый стих, каждый образ последнего шедевра Маяковского, его разговора с потомками - "Во весь голос". Эта поэма - одно из самых ярких и талантливых выступлений поэта в защиту социалистической направленности творчества. Это не только разговор с потомками, но и исповедь-отчет революционного поэта перед самой высокой инстанцией - центральной контрольной комиссией коммунистического общества.

Явившись

в Це Ка Ка

светлых лет,

над бандой

поэтических

рвачей и выжиг

я подыму,

как большевистский партбилет,

все сто томов

партийных книжек.

Партийность в поэме-исповеди - это не только политический и эстетический, но и нравственный принцип, определяющий главную черту поведения художника - бескорыстие, а значит, и подлинную свободу.

не накопили строчки,

краснодеревщики

не слали мебель на дом,

свежевымытой сорочки,

скажу по совести,

мне ничего не надо.

В этих признаниях выражена твердая уверенность поэта в том, что борьба за коммунизм - высший, поистине универсальный критерий прекрасного. Очищая нравственную атмосферу от таких стимулов буржуазного мира, как корысть, карьеризм, жажда личной славы, она создает условия для полного проявления художниками своих способностей и талантов, способствующих расцвету искусства.

Все, сделанное Маяковским в искусстве, - это подвиг величайшего бескорыстия. И как бы ни была трагична личная судьба поэта, в истории всемирной литературы трудно найти пример такого удивительного соответствия между потребностями эпохи, ее характером и - личностью поэта, сущностью его таланта, как бы созданного историей для того времени, когда он жил и творил.

Хочу делать социалистическое искусство

Владимир Маяковский

Маяковский своим даром выразил пафос эпохи, сутью которой были мировая и гражданская войны. Его революционность – уловленный талантом дух нового времени, сменившего эпоху Чехова. Атмосфера зыбкости, неустойчивости, нервности, беспокойства сменилась атмосферой ненависти при всеобщей конфронтации, идейной и классовой непримиримости.

Открыл это основное чувство эпохи Блок, уже в «Двенадцати» писавший о ненависти ко всему, что «не наше». В отличие от Блока, слышавшего в революции музыку катастрофы, Маяковский уловил маршевую поступь времени.

Прочитаем стихотворение «Левый марш», 1918 . Оно написано специально для выступления перед матросами в Матросском театре бывшего Гвардейского экипажа.

Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер.
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу истории загоним.
Левой!
Левой!
Левой!

Эй, синеблузые!
Рейте!
За океаны!
Или
у броненосцев на рейде
ступлены острые кили?!
Пусть,
оскалясь короной,
вздымает британский лев вой.
Коммуне не быть покоренной.
Левой!
Левой!
Левой!

Там
за горами горя
солнечный край непочатый.
За голод
за мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат нанятой,
стальной изливаются леевой,-
России не быть под Антантой.
Левой!
Левой!
Левой!

Глаз ли померкнет орлий?
В старое станем ли пялиться?
Крепи
у мира на горле
пролетариата пальцы!
Грудью вперед бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!

Вопрос

Найдите в стихотворении конкретные приметы революционной эпохи. Как вы думаете, какова их роль в установлении контакта поэта и аудитории, которой адресован «Левый марш»?

Слово учителя

Рефрен «Левой» организует ритм марша. Он становится ключевым словом и выносится в заголовок. Левый – организованный, дружный, правильный, напористый марш матросов, отправляющихся «за океаны!», «за голод, за мора море» в «солнечный край непочатый». «Печатая миллионный шаг», дав «слово товарищу маузеру», «грудью вперед бравой»!

Флагами небо оклеивая, «в марше», «стальной извиваясь леевой*» , идут они против «нанятой банды» , против «Антанты» с твердым желанием не подпустить, чтобы «Россия была Антантой» , готовые «крепить у мира на горле пролетариата пальцы» . Лирический герой стихотворения – коллективный герой, спаянный единой волей, стремлением к цели.

____________
* "Леева" – неологизм Маяковского от слова "лить". Стальная леева – потоки стали.

Разбивка стиха на короткие строки, слова становится типичной для поэта, особенно проявляется в этом стихотворении аллитерация: в тексте много –р- , переплетающихся с –л-, -в-, -и-

Широко употребляет Маяковский развернутые метафоры:

Глаз ли померкнет орлий?
В старое ль станем пялиться?
Крепи у мира на горле
Пролетариата пальцы!

Стихотворение приобрело широкую популярность и породило массовые подражания.

Революцию Маяковский ждал, жаждал, предрекал, это была его стихия, ей он посвятил свою «Оду», 1918 .

Вопрос

Какое значение имеет антитеза в этом стихотворении?

Ответ

Антитеза пронизывает все произведение. На антитезе построены оксюмороны, характеризующие революцию: «О, звериная!/ О, детская!/ О, копеечная/ О, великая!» . Антитеза передает противоречивость, «двуликость» революции, которая может обернуться и «стройной постройкой» , и «грудой развалин» . Революция «шлет моряков / на тонущий крейсер, / туда, / где забытый / мяукал котенок» , она же «прикладами гонит седых адмиралов/ вниз головой /с моста в Гельсингфорсе» . Последние строки раскрывают суть этих контрастов революции – отношение к ней обывателя и человека будущего, поэта: «Тебе обывательское / – о, будь ты проклята трижды! – / и мое, / поэтово / о, четырежды славься, благословенная!»

Обыватель, то есть обычный человек, может слать свои проклятия революции – его дни сочтены. Есть, грубо говоря, два класса: «мы», сконцентрированные вокруг парии большевиков (заметим, как лирическое «я» сменяется лирическим «мы»), и «они», все остальные – троцкисты, деникинцы, попы, кулачье, вредители и т.п., которые должны быть сметены. Такова логика революции. Жестокость, по этой логике, лишь средство для достижения великой цели: сделать нового счастливого человека в новом, преображенном революцией мире.

Задание

Найдите в стихотворениях Маяковского художественное воплощение идей революции: «Товарищу подростку», «Перекопский энтузиазм», «Владимир Ильич!» «Молодая гвардия», «Марш 25 тысяч», «Барабанная песня», «Урожайный марш» и т.д. (на выбор) .

Вопрос

Как в творчестве Маяковского утверждаются две основные темы: образ революции и образ нового человека (часто поэта)?

Ответ

Часто эти темы тесно переплетаются. Поэт ощущает себя бойцом революции, считает обязанностью и честью служить ей. В стихотворении «Приказ по армии искусства» он восклицает: «Моя революция!» – и призывает – «На баррикады! – / баррикады сердец и душ» , подгоняет своих товарищей-футуристов: «Довольно шагать, футуристы, / в будущее прыжок!» . Поэт считает, что новому искусству принадлежит в революции решающая роль: «Все совдепы не сдвинут армий, / если марш не дадут музыканты» . Революция, как кажется поэту, дала свободу действий, и действовать надо с размахом:

Довольно грошовых истин.
Из сердца старое вытри.
Улицы – наши кисти.
Площади – наши палитры.
Книгой времени
Тысячелистой
Революции дни не воспеты.
На улицы, футуристы,
Барабанщики и поэты!

Вопросы

Произошли ли после революции перемены во взглядах Маяковского?

Ответ

Находим переклички дооктябрьской лирики с лозунгами из поэмы «150 000 000», из стихотворений «Приказ по армии искусств» и других: «Партия – рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак»; «Клячу истории загоним…»; «Время пулям / по стенке музеев тенькать» и т.д.

Задача поэта, по Маяковскому, помочь средствами искусства общему делу борьбы за социализм. Для этого он пошел работать в Российское телеграфное агентство (РОСТА), в «Окна сатиры», где за два года сделал около трех тысяч плакатов. Жанр плаката, конечно, не поэзия, но надо делать то, что полезно революции, считал Маяковский. Этот критерий – полезно или вредно для революции – стал основным в его творчестве.

Демонстрация плакатов

В работе над плакатами в «Окнах сатиры» Маяковский проявил свой сатирический талант. Если в предреволюционные годы сатира поэта была направлена на «жирных» , на «буржуев» , то в двадцатых годах мишенью сатиры стали враги революции. Этих врагов не надо искать далеко, они разлагают революцию изнутри.

В стихотворении «О дряни» (1920–21) Маяковский наносит удар по мещанству.

Слава. Слава, Слава героям!!!

Впрочем,
им
довольно воздали дани.
Теперь
поговорим
о дряни.

Утихомирились бури революционных лон.
Подернулась тиной советская мешанина.
И вылезло
из-за спины РСФСР
мурло
мещанина.

(Меня не поймаете на слове,
я вовсе не против мещанского сословия.
Мещанам
без различия классов и сословий
мое славословие.)

Со всех необъятных российских нив,
с первого дня советского рождения
стеклись они,
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечером
та или иная мразь,
на жену.
за пианином обучающуюся, глядя,
говорит,
от самовара разморясь:
«Товарищ Надя!
К празднику прибавка —
24 тыщи.
Тариф.
Эх, заведу я себе
тихоокеанские галифища,
чтоб из штанов
выглядывать
как коралловый риф!»
А Надя:
«И мне с эмблемами платья.
Без серпа и молота не покажешься в свете!
В чем
сегодня
буду фигурять я
на балу в Реввоенсовете?!»
На стенке Маркс.
Рамочка ала.
На «Известиях» лежа, котенок греется.
А из-под потолочка
верещала
оголтелая канареица.

Маркс со стенки смотрел, смотрел…
И вдруг
разинул рот,
да как заорет:
«Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!»

Вопрос

От какой опасности предостерегает Маяковский?

Ответ

Мещанин – замаскированный под советского работника враг, считает Маяковский. Поэт издевается над «мразью» , сумевшей приспособиться, «оперенья переменив» , к новым условиям, свить себе «уютные кабинеты и спаленки» . Мещанин опасен тем, что ловко втирается в государственный аппарат, порождая болезнь обюрокрачивания учреждений. Страшна и атмосфера, которую несет в себе мещанство: ему так удобно «в тине» .

Вопрос

Какую роль играют детали в стихотворении?

Ответ

Выразительно рисует Маяковский подробности быта: непременная алая рамочка для портрета Маркса; газета «Известия», служащая подстилкой котенку. Это фон для лоснящейся самодовольством «мрази», советского чиновника, озабоченного лишь собственным благополучием, и его супруги, «товарища Нади», для которой эмблемы революции серп и молот – лишь непременный узор на платье.

Такие люди только опошляют представления, связанные с революцией. Даже слово «Реввоенсовет» оказывается связано для «товарища Нади» с балом, на котором она собирается «фигурять» .

Вопрос

Какие еще приемы сатирического изображения есть в стихотворении?

Ответ

Слова сниженной лексики подчеркнуты своими положением на концах строк: «мурло мещанина»; «зады»; «мразь»; «тихоокеанские галифища» . Выразительная гипербола: «намозолив от пятилетнего сидения зады, / крепкие, как умывальники» . Мещанский символ – канарейка – оказывается страшнее Врангеля. В целом получается абсурдная картина. Она настолько возмутительна, что портрет Маркса не выдерживает и «орет» караул. Эксцентрический выход стихотворения: «Скорее / головы канарейкам сверните – / чтоб коммунизм / канарейками не был побит!»

Читаем и анализируем стихотворение «Прозаседавшиеся» (1922)

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни —
самые важные!-
служащие расходятся на заседания.

Заявишься:
«Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она».-
«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —
объединение Тео и Гукона».

Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
«Через час велели прийти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом».

Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет —
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
«Пришел товарищ Иван Ваныч?» —
«На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».

Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
«Зарезали!
Убили!»
Мечусь, оря.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
«Оне на двух заседаниях сразу.

В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там».

С волнением не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
«О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!»

Гиперболизация происходящего приобретает жуткую картину: на заседании «сидят людей половины», а другие половины – на другом заседании, так как в один день надо поспеть на двадцать заседаний.

Посетителя просят прийти через час, он приходит – идет уже другое никчемное заседание. Он, взъяренный, врывается на заседание, «дикие проклятья дорогой изрыгая» .

С возмущением посетителя резко контрастирует спокойствие чиновников («спокойнейший голосок» ), привыкших служебное рвение измерять количеством заседаний. Главная мысль сатирического стихотворения – памфлета сформулирована как афоризм: «О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!» .

Если в начале 20-х годов оно показалось неожиданным, резким, то со временен превратилось в азбучную истину и не теряет своей актуальности.

Через революцию Маяковский обретает родину, ранее для него как бы не существовавшую. Гордость своей революционной эпохой превалирует в его произведениях. Восприняв революцию как первый акт преображения жизни, поэт ищет людей, способных продолжить дело строительства новой жизни.

Воплощение мечты об идеальном человеке он увидел в Ленине. Ему посвящена поэма «Владимир Ильич Ленин» (1924): «Голосует сердце – я писать обязан по мандату долга» . Хотя в Ленине подчеркиваются черты «самого земного» человека, этот образ сильно идеализирован.

К десятилетию Октября написана поэма «Хорошо!», в которой показано пробуждение сознания массы людей, а революция дана как исторически неизбежное и организованное явление. В финале поэмы – настроения победительной эйфории: «И жизнь хороша, и жить хорошо!»; «Славьте, молот и стих, / землю молодости» . Многие строки этой поэмы стали афоризмами, лозунгами советской эпохи: «Отечество / славлю, которое есть, / но трижды – которое будет»; «И я, / как весну человечества, / рожденную / в трудах и в бою, / пою / мое отечество, / республику мою!»

Маяковскому, как мы увидели, был свойствен не только оптимистический, но и критический взгляд на настоящее и будущее. Это выразилось и в стихотворениях, и в драматических произведениях поэта. Об одном из них поговорим на следующем уроке.

Литература

С.Ю. Горинова, С.И. Горинова. Владимир Маяковский. // Русская литература XX века. Пособие для старшеклассников, абитуриентов и студентов. Под редакцией Т.Н. Нагайцевой. СПб.: «Нева», 1998

Мариэтта Чудакова. Владимир Владимирович Маяковский. // Энциклопедии для детей «Аванта+». Том 9. Русская литература. Часть вторая. XX век. М., 1999

Примерный текст сочинения

Ни былин,

ни эпосов,

ни эпопей.

Телеграммой

Воспаленной губой

по имени - "Факт".

Явившись

в Це Ка Ка

светлых лет,

над бандой

поэтических

рвачей и выжиг

я подыму,

как большевистский партбилет,

все сто томов

партийных книжек.

не накопили строчки,

краснодеревщики

не слали мебель на дом,

свежевымытой сорочки,

скажу по совести,

мне ничего не надо.

Глава из книги Дмитрия Быкова «Маяковский», выходящей в серии ЖЗЛ

Текст и коллаж: ГодЛитературы.РФ

«Большевики не уничтожили, а восстановили российскую империю», — уверяет темпераментный автор «Пастернака» и «Окуджавы» в своей новой книге, посвящённой третьему крупнейшему поэту XX века, — и наблюдение это довольно актуально, особенно накануне 99-летия революции февральской. Какие еще парадоксальные выводы он нам припас — мы узнаем ближе к апрелю, когда книга доберется до прилавков. А еще Дмитрий Быков уверяет, что сделал два текстологических открытия.

Текст и обложка книги предоставлены издательством «Молодая гвардия»

РЕВОЛЮЦИЯ
1
Ни один разговор о Маяковском не обойдется без ответа на вопрос: что это все-таки было, и как прикажете к этому относиться?

Было – как обычно в России: власть падает в грязь, а поднимает ее тот, кто не побрезгует. На короткой дистанции всегда выигрывает тот, у кого меньше моральных ограничений. Меньше было у большевиков.

Не сказать, чтобы они были единственными, кто предлагал понятную модель будущего. Но у них она была сформулирована радикальней и понятней, чем у прочих; они готовы были отступать от этой программы там, где этого требовала революционная тактика, и марксизм для них был не догма, а руководство к действию. В них чувствовалась уверенность людей, все себе разрешивших, а за такой уверенностью в России обычно идут все, что народ, что интеллигенция. Сначала бунтуют, потом привыкают.

Политическая система России к 1917 году не работала вообще. Можно сказать, ее не было. Власть истощила свой ресурс, разогревая всенародную истерику сначала по случаю трехсотлетия дома Романовых, а затем по поводу войны. Этот патриотический подъем и небывалая монолитность оказались искусственны и потому кратки. Уже в пятнадцатом году гипнозы закончились, а в шестнадцатом кризис стал очевиден: он был спровоцирован и военными неудачами, и неудачными назначениями в правительстве, и слухами о тотальной продажности министров и измене императрицы-немки. Распутин тоже старался: по мнению адептов, он осуществлял прямую связь между монархией и народом, а по мнению этого самого народа – втаптывал в грязь монархию. Народу совершенно ни к чему был такой полномочный представитель при дворе. Когда его убили, все ликовали.

В феврале воцарился восторг, царь отрекся – и, вопреки негодованию многих постсоветских монархистов, не отречься не мог, Временное правительство тоже не смогло предложить никакой созидательной программы, и падение его было предопределено; последний шанс удержать ситуацию испарился после того, как Керенский, испугавшись Корнилова, отрекся от союза с ним и объявил его мятежником. Тут-то почту, телеграф, мосты и банки захватили те, кто не побоялся взять ответственность. Захваты эти производились не так, как показано в фильме Эйзенштейна «Октябрь», а вообще без боя: приходили солдаты и матросы и говорили – слазь, кончилось ваше время. Так было арестовано Временное правительство, так захватывались все учреждения, а впоследствии и квартиры. Большевики действовали не как захватившие власть, а как уже имеющие ее. На их стороне было универсальное, а на деле самое простое учение – и, разумеется, им помогала всеобщая усталость от предательства, разложения и говорильни. Сгодился бы любой, кто прекратил саботаж и начал расстреливать. Собственно, с февраля все только и ждали, когда это начнется, и когда началось – многие, кажется, с облегчением вздохнули. Да и то сказать – красный террор начался не сразу, оппозиционная пресса продолжала выходить до мая 1918 года, умудрялась выживать и после. Настоящая оргия взаимного уничтожения – а по сути, самоуничтожения страны, – началась летом вместе с Гражданской войной.

Большевики не уничтожили, а восстановили российскую империю. Первыми это поняли сменовеховцы во главе с Устряловым, но потом догадались все. Иной вопрос, что ценой этого восстановления была максимальная редукция, грандиозное упрощение: при такой политической системе, какую предлагала прошлая империя, удержать огромную территорию было уже немыслимо, да и сосуществовать с такой культурой было нельзя. Культура ведь, собственно, и взорвала всю эту систему, и революция была в огромной степени ее рук делом: революция оказалась не столько социалистической, сколько футуристической. Вертикаль власти восстановилась очень быстро, и вместо монархии возникла диктатура, о которой монархия не смела и мечтать (да от монархии никто бы и не стерпел такого – нужна была новая, революционная легитимность, в точности как в 1792 году: Людовик XVI мог быть объявлен тираном и душителем (каковым отродясь не был), но таких дел, какие творил Робеспьер, он и вообразить не мог. Чтобы вертикаль справлялась, требовалось сократить территорию, избавиться от политических свобод и низвести культуру до пролетарского понимания; что и было исполнено – вне зависимости от целей, лозунгов и теорий, которые большевики обычно сочиняли задним числом.

Мертвая политическая система получила сильнейший гальванический удар и ожила. Сложность русской жизни, ее полифония оказались навеки невосстановимы, но упрощенный вариант империи, получая все более сильные удары тока, просуществовал еще 70 лет, после чего окончательно утратил жизнеспособность.
Вот и всё о русской революции, если кому интересно.

А нам интересней другое: почему эта революция так понадобилась Маяковскому – и для чего он потребовался ей? Ведь Блок ее тоже вроде как принял, хоть и увидел в ней нечто совершенно иное (возможно, был прав): стихию, возмездие, конец страшного мира… О раскаянии Блока вслух не говорилось, отречений он не писал, и пойди разбери сейчас, где там была болезнь, а где – запоздалая переоценка. Но Блок не был поднят на знамя. И Есенин не считается поэтом революции. И Пастернак, хоть он и написал «Высокую болезнь» (его пытались приватизировать, но позже и без успеха). А вот Маяковский – сам себя предложил в слуги и символы. «Революцией мобилизованный и призванный», по собственному признанию. Почему он?

Исправим сначала одну распространенную ошибку: понадобился он ей не сразу. Более того, она поначалу его осторожно отвергала. Он ей – первую советскую пьесу, в которой октябрьский переворот предстает событием не просто всемирного, но всеисторического масштаба. Он ей – тысячи плакатов РОСТА, оду революции, поэму «150 000 000». «Маяковскую галерею». Весь стиль, дизайн, лексику, интонацию, всю, так сказать, звонкую силу поэта. А она его поругивает за попытку доминировать в искусстве, и не только устами Луначарского, но и глотками РАППа, от которого тот же Луначарский вынужден Маяковского защищать. Она не распространяет его книг, которые он сам всучивает пролетариям на поэтических вечерах, не посещает его выставку. Она вырезает приветствие ему из «Печати и революции». Она шпыняет его откровенно клеветническими статьями и пытается оторвать от единомышленников. Вообще она его не любит при жизни и почти мгновенно забывает после смерти. Лиля Брик была права, когда говорила о намеренном, почти демонстративном забвении Маяковского почти сразу после его исчезновения с эстрад и газетных полос. И Сталин точно почувствовал, кого назначать «лучшим, талантливейшим»: мертвый Маяковский был безопасен, поэму «Плохо» написать не мог. Омертвевшей революции, переставшей расти, ошибаться, спорить, нужен был именно мертвый певец. В 1935 году наложили резолюцию о преступности его забвения. В 1940 году возвели пьедестал. В 1952-м соорудили деревянный макет. В 1958-м открыли памятник.

Маяковский понадобился, когда уже ничего не мог сказать, – и когда от революции осталась одна бронза: все, чего эта революция добивалась, было уничтожено либо не состоялось вовсе. Все, против чего она восставала, вернулось, уменьшившись, ухудшившись и укрепившись. Живой Маяковский не был нужен живой революции. Мертвые – они подошли друг другу отлично. И не было Луначарского, чтобы это объяснить, а Троцкому уже было не до того. Впрочем, и его убили в год открытия постамента, в той самой Мексике, которую так любил .

Он понадобился революции потому, что воплощал собою идею подчинения, наступания на горло (неважно, чужое или собственное), потому что ценил масштаб и количество, часто в ущерб качеству, потому что гулко грохотал и не переносил возражений, потому что оправдывал откровенное и прямое хамство своей нравственной тонкостью, чуткостью, застенчивостью – и применительно к поэту это срабатывало; значит, и советская власть, окончательно забронзовев, могла оправдывать свой агрессивный грохот, нежелание и неумение считаться с окружающими именно застенчивостью и чистотой. «К товарищу милел людскою лаской, к врагу вставал железа тверже». Его лозунги, его афористичность, его бесчеловечность – все пригодилось. Он получил полное и окончательное признание, ровно такое, о котором, увы, мечтал.

Что до причин, по которым она была ему так нужна, – уточним и здесь: ему нужно было другое. Он мечтал, как Блок, о конце «страшного мира», а получил его возвращение в подлатанном и упрощенном виде. Он мечтал о потопе, о новом человечестве, и в мечтах этих, надо признать, он с русской революцией как раз совпадал; но почему именно он? Да потому, что в основе его мировоззрения лежит простое требование: раз этот мир не принимает меня, пусть он погибнет. Вот я – гигантский, талантливый и бескорыстный. Вот мир, в котором господствуют тупость, жадность и похоть. Один из нас должен исчезнуть. Всякому ясно, что это должен быть не я.

Что касается отличий Маяковского дореволюционного от пореволюционного: на эту тему написано довольно много. Строже других – если брать работы последних лет – формулирует уже упоминавшийся Максим Маркасов: «Авторская самопрезентация постоянно осуществляет перемещения между полюсами персонального поэтического “я” и коллективного “мы”. В данном случае интерпретатор сталкивается не с элементарной заменой местоимений “я” на “мы”, но со специфической формой их синтеза, что является отличительной чертой поэтики Маяковского. В поэтике этого автора довольно легко вычленить следующие типы субъектного предъявления: а) маргинальное “я” раннего творчества (до 1917 г.) / маргинальное “мы” раннего творчества; б) тоталитарное “я” советской эпохи / тоталитарное “мы” советской эпохи, интегрированное в рамках революционной культуры и соцреалистической эстетики. <…> Маргинальное “я” дореволюционное и тоталитарное “я” послеоктябрьское совпадают в том, что резко не принимают все, что относится к “не-я”, это неприятие выражается в эпатирующих художественных акциях и использовании в стихотворных текстах сниженной лексики. Однако маргинальное “я” будетлянина внутренне свободно от маргинального “мы”: “адепт” имеет право передвижения – вольного выхода из “я” и возвращения в “мы”, тогда как тоталитарное советское “я” жестко подчинено диктатуре тоталитарного “мы”, постулирующего сектантство и “железный занавес”».

В переводе с диссертационного языка на биографический – не дискредитируя ни один из этих языков, поскольку всякому свой жанр, – это значит примерно следующее: ранний Маяковский был частью маргинального сообщества, которое свободен был покинуть, – зрелый Маяковский стал частью тоталитарного социума, права и обязанности которого выбрал добровольно, а исповедовал принудительно. Тут безусловно верно то, что и ранний, и поздний Маяковский обрушивается с критикой, а то и с грозными инвективами на любое «не-я»: до семнадцатого года это традиционалисты, классики, обыватели, после семнадцатого – политические враги, а также идеологические оппоненты (толстожурнальная публика, скажем, или в известные моменты РАПП). Вне агрессивного самоутверждения Маяковский действительно немыслим, и в этом он совпадал с революцией, которая и сама чаще всего определяется апофатически – через врагов. У нее проблемы с исполнением, так сказать, позитивных обещаний – построить, обеспечить, накормить, – но уничтожать она всегда пожалуйста. Иное дело, что и дореволюционный Маяковский был фанатично верен своему клану – и «стоял на глыбе слова МЫ», когда никакой глыбы уже не было; как бы советские комментаторы ни пытались оторвать его от футуризма – он был верен футуризму, авангарду, своему кругу, которому помогал, чем мог. У него это всегда так – сначала сам добровольно выбираю, потом с абсолютным, самурайским упорством храню верность, даже когда она уже не нужна; Л. Пантелеев в свое время описал этот невроз в автобиографическом рассказе «Честное слово» (там описан случай из его собственного детства). Так что «свободы выхода» не было ни до, ни после – не по социальным, а по личным причинам, по-своему не менее императивным: убеждения сменить можно, тип личности – никогда.

А вот с советской идентичностью обстояло сложней, и тут, кажется, самая верная формула – именно «маргинальное “мы”». Маяковский находился в состоянии непрерывной трагической драки за то, чтобы стать большинством, – он этого хотел, к этому стремился, одиночество свое не поэтизировал, искренне полагал, что «единица вздор», особенно после любовной катастрофы, которая уже в 1923 году была для него совершенно очевидна. Но в том-то и дело: те, для кого революция делалась (и те, кем она делалась), были абсолютным меньшинством, и погибли первыми, и победили совсем не те, кому это было нужно! Так всегда бывает: борющиеся взаимно уничтожаются, и побеждает третий. Маяковский всю жизнь принадлежал к маргиналам, только в десятые годы это были футуристы, а в двадцатые – ЛЕФ; в обеих средах он был самым талантливым, за всех отвечал, всех тянул за собой (менеджером при нем был сначала Бурлюк, потом Брик) – и обречен был остаться наконец в одиночестве. Из футуризма, из всякого авангарда вообще нет выхода, если это настоящий футуризм: в конце обязательно самоубийство – эффектная точка, восклицательный знак пули в конце, потому что будущее, которое ты звал, никогда не наступит для всех, и ты окажешься в ответе за нечто совсем иное. Будешь, как Блок, оправдываться: не эти дни мы звали, а грядущие века… Нечего, нечего. Вот они – грядушие. Маяковский принадлежал к тем вернейшим, кому революция была нужнее всего; вечно отвергаемый тринадцатый апостол – самый верный и самый ненужный, потому что единственный настоящий. Во всяком сообществе должен быть не только свой предатель, но и свой тринадцатый апостол – тот единственный, кто действительно следует Учителю и доказывает на собственном примере всю несовместимость его учения с жизнью. За то и бывает отвергаем. Потому что кому же нужен такой ученик?

Таким Маяковский не был нужен ни своей женщине, ни революции, и всю жизнь провел в маргинальном отряде людей, для которых эта революция была сделана. Потому что делалась она для тех, кто ценит работу выше жизни, кто вообще к жизни не очень готов и считает жить ниже своего достоинства. Просто его существование в десятые годы было, если угодно, более гармонично: бунтарь с надеждой на победу, одиночка, которого отвергают все, но который верит в грядущее. А теперь грядущее пришло – и оказалось хуже прошлого. Просто теперь его существование еще трагичней: он вынужден отвечать за эту революцию и огрызаться за нее, защищая то, что ему заведомо чуждо. Раньше были абажуры с канарейками – но по крайней мере эстетские; теперь это абажуры во вкусе Присыпкина, и этому Присыпкину, этому Победоносикову он должен ласкать слух. После революции Маяковскому было хуже, чем до. До – у него была хотя бы надежда на революцию.

Февральскую революцию 1917 года поэт встретил восторженно, что, впрочем, вскоре сменилось разочарованием. Он участвовал в многочисленных митингах, собраниях и совещаниях деятелей искусств, выступал с чтением стихов, писал статьи. Но все это казалось ему топтанием на месте, и ощущение того, что революция только начинается, не покидало его. В августе была задумана «Мистерия-буфф», в которой современные события должны были развернуться в объемную картину мироздания.

В октябрьские дни 1917 вопроса о том, принимать или не принимать большевиков, для Маяковского не было.

«Моя революция», - признается он впоследствии в автобиографии. И все его поступки в октябрьские дни совершались под знаком огромной радости: наконец-то! 25 октября (7 ноября) он был в Смольном, видел Ленина. Все это потом он описал в поэме «Владимир Ильич Ленин». В «Газете футуристов», которая начала выходить в марте 1918, Маяковский написал «Приказ по армии искусства». В нем, в частности, были такие слова:

«Никому не дано знать, какими огромными солнцами будет освещена жизнь грядущего. Может быть, художники в стоцветные радуги превратят серую пыль городов, может быть, с кряжей гор неумолимо будет звучать громовая музыка превращенных в флейты вулканов, может быть, волны океанов заставим перебирать сети протянутых из Европы в Америку струн.

Одно для нас ясно - первая страница новейшей истории искусств открыта нами».

И поэтому - «На улицы, футуристы, барабанщики и поэты!».

Революцию Маяковский воспринял прежде всего как возможность дать поэзии подобающее место в действительности, то есть сделать так, чтобы вся до самых основ потрясенная жизнь прониклась поэзией. Слишком значительным было для поэта то, что происходило в его душе - а значит, во вселенной - и отстаивалось словом. Допустить, что цель адского по напряжению поэтического труда состоит в услаждении салонных критикесс, что поэзия принадлежит кружку избранных, он просто не мог.

Маяковский очень гордился своим двустишием, написанным незадолго до октября 1917 года:

Ешь ананасы, рябчиков жуй,

День твой последний приходит, буржуй.

Эти стихи звучали тогда повсюду: улица, которой было «нечем кричать и разговаривать», заговорила стихами Маяковского. Лучшей награды, лучшего признания своего труда для него не могло быть! Впоследствии он говорил:

«Кому нужно, чтобы литература занимала свой специальный угол? Либо она будет во всей газете каждый день, на каждой странице, либо ее совсем не нужно. Гоните к черту такую литературу, которая подается в виде десерта!»

Впрочем, признавала Маяковского не только улица. В январе 1918 в Москве на квартире малоизвестного поэта А. Амари состоялась «встреча двух поколений поэтов». Присутствовали Бальмонт, Вяч. Иванов, А. Белый, Ходасевич, Балтрушайтис, Эренбург, Бурлюк, Каменский и другие. Маяковский читал поэму «Человек». Павел Антокольский, тоже присутствовавший на этом вечере, вспоминал:

«Он читал неистово, с полной отдачей себя, с упоительным бесстрашием, рыдая, издеваясь, ненавидя и любя. Конечно, помогал прекрасно натренированный голос, но, кроме голоса, было и другое, несравненно более важное. Не читкой это было, не декламацией, но работой, очень трудной работой шаляпинского стиля: демонстрацией себя, своей силы, своей страсти, своего душевного опыта».

После чтения Андрей Белый, бледный от волнения, сказал, что поэмой Маяковского, могучей по глубине замысла и выполнению, двинута на громадную дистанцию вся мировая литература.

Как ни странно, именно в это первое послеоктябрьское время отношения Маяковского с большевиками складывались вовсе не так безоблачно, как можно было бы думать. «Начинают заседать», - насмешливо отметил поэт в автобиографической записи, относящейся к октябрю 1917. И далее: «РСФСР - не до искусства. А мне именно до него. Заходил в Пролеткульт к Кшесинской. Отчего не в партии? Коммунисты работали на фронтах. В искусстве и просвещении пока соглашатели. Меня послали б ловить рыбу в Астрахань».

Маяковский видел свою задачу в другом. «Нам нужен не мертвый храм искусства, где томятся мертвые произведения, а живой завод человеческого духа, - заявил он на митинге в Зимнем дворце (который, кстати, был тогда спешно переименован во Дворец искусств). - Искусство должно быть сосредоточено не в мертвых храмах-музеях, а повсюду - на улицах, в трамваях, на фабриках, в мастерских и в рабочих квартирах». Поистине: стоцветные радуги над пылью городов, вулканы, превращенные во флейты...

Стремление Маяковского к тому, чтобы искусством была пронизана вся жизнь, не казалось большевикам насущным. Их больше устраивал «понятный» Пролеткульт с его делением искусства на хорошее и плохое по признаку классового происхождения авторов.

Все это не могло не разочаровывать такого страстного художника, как Маяковский. Его творческая деятельность переместилась в Москву, подальше от петроградских начальников. К этому времени относится возрождение его интереса к кинематографу. Более того: интерес приобретает практический характер. Весной 1918 Маяковский написал сценарии для трех фильмов: «Не для денег родившийся» (русский вариант «Мартина Идена» Джека Лондона), «Барышня и хулиган» и «Закованная фильмой».

Последний из сценариев предназначался специально для Лили Брик. Все три картины были сняты на частной студии «Нептун» в павильоне в Самарском переулке. Они вышли в прокат очень быстро и имели успех. Во всех Маяковский играл главные роли. Это было очень ему свойственно: самому писать сценарии, участвовать в постановке, играть главные роли, рисовать афиши... Но Маяковский не просто стремился попробовать себя в разных амплуа. Ему было важно, что кинематограф с его новыми, совершенно не раскрытыми еще возможностями приближает искусство к большому количеству людей.

Маяковский был жаден до работы и имел собственное мнение обо всем, за что брался. Часто оно не совпадало с мнением режиссера Н. Туркина, и съемки сопровождались яростными спорами. Впрочем, это не мешало Маяковскому быть невероятно пунктуальным, с огромной требовательностью относиться к себе и окружающим, что вообще было главной чертой его работы с людьми. И, конечно, он шутил, смеялся сам и смешил всех прямо во время съемок - благо кино немое.

Всю зиму 1918 Маяковский много выступал с чтением своих поэм «Человек» и «Война и мир». Чаще всего это происходило в Политехническом музее или в «Кафе поэтов».

Это кафе в Настасьинском переулке было в то время одним из наиболее привлекательных мест для тех, кто интересовался современной поэзией.

«Длинная низкая комната, в которой раньше помещалась прачечная. Земляной пол усыпан опилками. Посреди деревянный стол. Такие же кухонные столы у стен. Столы покрыты серыми кустарными скатертями. Вместо стульев низкорослые табуретки. Стены вымазаны черной краской. Бесцеремонная кисть Бурлюка развела на них беспощадную живопись. Распухшие женские торсы, глаза, не принадлежащие никому. Многоногие лошадиные крупы. Зеленые, желтые, красные полосы. Изгибались бессмысленные надписи, осыпаясь с потолка вокруг заделанных ставнями окон. Строчки, выломанные из стихов, превращенные в грозные лозунги: «Доите изнуренных жаб», «К черту вас, комолые и утюги», - так описал московское пристанище футуристов поэт Сергей Спасский.

Ни один вечер здесь не повторялся. И венцом почти каждого вечера было чтение Маяковским своих стихов.

«Это была разговорная речь, незаметно стянутая ритмом, скрепленная гвоздями безошибочных рифм... - писал С. Спасский. - Это значительно, даже страшновато, пожалуй. Тут присутствуешь при напряженной работе. При чем-то, напоминающем по своей откровенности и простоте процессы природы. Тут присутствуешь при явлении откровенного, ничем не заслоненного искусства».

Весной 1918 произошло важнейшее событие в жизни поэта. После съемок картины «Закованная фильмой» Лиля Юрьевна объявила Осипу Максимовичу о своей любви к Маяковскому. По ее словам, отношения с мужем с 1915 перешли в чисто дружеские, и любовь к Владимиру Владимировичу не должна была омрачить отношений между людьми, которые за эти годы стали необходимы друг другу. В дневниковой записи «Как было дело» Л. Брик объяснила это следующим образом:

«Мы с Осей больше никогда не были близки физически, так что все сплетни о “треугольнике”, “любви втроем” и т. п. - совершенно не похоже на то, что было. Я любила, люблю и буду любить Осю больше чем брата, больше чем мужа, больше чем сына. Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, ни в какой литературе. Эта любовь не мешала моей любви к Володе... Ося говорил, что для него Володя не человек, а событие. Володя во многом перестроил Осино мышление... и я не знаю более верных друг к другу, более любящих друзей и товарищей».

С этого времени Брики и Маяковский приняли решение всегда жить вместе и не расставаться ни при каких обстоятельствах. Невозможно теперь сказать наверняка, с каким чувством решался на это каждый из них. Но это был сознательный выбор незаурядных людей, спорить с которым на расстоянии многих лет, холодно взвешивая «за» и «против», бессмысленно.

Годы спустя у каждого из них появились иные любовные отношения, не всегда проходившие безболезненно для других. Но желание возвращаться под общий кров оста валось неизменным. Каждый старался устраивать свою жизнь так, чтобы утром и вечером бывать дома, вместе садиться за завтрак и ужин.

Так начался общий быт, о который разбилась любовная лодка Маяковского.

Летом Брики и Маяковский переехали на дачу в Левашово под Петроградом. Здесь началась семейная жизнь Владимира Владимировича и Лили Юрьевны. В это время Маяковский работал над «Мистерией-буфф» - пьесой, которая «впервые в песнопение революционной мистерии переложила будни».

Пьеса была впервые прочитана в квартире на улице Жуковского 27 сентября 1918. На чтении присутствовали нарком Анатолий Васильевич Луначарский и режиссер Всеволод Эмильевич Мейерхольд.

Присутствие последнего стало знаменательным событием для Маяковского. Величайший режиссер XX века, Мейерхольд сразу почувствовал в поэте огромное театральное дарование. Через несколько дней, представляя «Мистерию-буфф» актерам Александрин- ского театра, где ее предполагалось поставить, Мейерхольд сказал: «Товарищи, мы знаем Гете, мы знаем Пушкина, разрешите представить крупнейшего поэта современности Владимира Владимировича Маяковского». Актеры были шокированы таким представлением не меньше, чем самим текстом пьесы, в которой героями являлись семь пар чистых (абиссинский негус, индийский раджа, турецкий паша, русский купчина и другие), семь пар нечистых (трубочист, фонарщик, шофер и другие) дама-истерика, черти, святые, вещи и Человек просто, а в качестве места действий были указаны вся Вселенная, Ад, Рай, Земля обетованная.

Мейерхольд все-таки поставил «Мистерию-буфф» в театре Музыкальной драмы. Маяковский играл в ней Человека просто. Кроме того, из-за опоздания на представление одного из исполнителей ему неожиданно пришлось сыграть в премьерном спектакле еще и роль одного из святых. Спектакль прошел трижды, имел успех и одновременно сопровождался всяческими помехами со стороны «коммуниствующей интеллигенции». Слишком все это оказалось «непохоже», слишком очевидно переворачивало основы психологического театра. Впрочем, было ли в творчестве Маяковского хоть что-нибудь не «слишком» и не переворачивающее каких-нибудь основ?

В октябре 1918 Маяковский вместе с Бриком обратился к Луначарскому с предложением организовать издательство книг нового искусства «ИМО» («Искусство молодых»). Отношения Маяковского с Луначарским складывались в то время довольно напряженно (впоследствии Маяковский придал Победоносикову, одному из персонажей пьесы «Баня», некоторые черты Луначарского), но согласие и деньги нарком просвещения все-таки дал. Первыми книгами «ИМО» собиралось выпустить «Мистерию-буфф» и «Революционную хрестоматию футуристов “Ржаное слово”».

Кроме работы в «ИМО», всю зиму 1918/19 Маяковский и Осип Брик выпускали газету «Искусство коммуны», в которой печатались программные заявления нового искусства. И всю эту зиму Маяковский выступал в рабочих районах Петрограда с чтением своих произведений. Для одного из таких выступлений он написал «Левый марш» - прямо по дороге на очередное рабочее собрание. Маяковский очень гордился тем, что его вещи встречают полное понимание в совершенно не подготовленной рабочей аудитории.

Слышавшие авторское чтение Маяковского вспоминают, что смысл стихов передавался им рельефно, в четком каркасе ритма. «Повышенный», патетический тон чередовался с «низким», разговорным - ив этой неповторимой интонации заключалась главная особенность его исполнительской манеры. На широкий интонационный диапазон Маяковского обращал внимание и Игорь Ильинский, спустя десять лет сыгравший главную роль в пьесе «Клоп».

В марте 1919 Маяковский и Брики окончательно переехали в Москву. Они поселились в Полуэктовом переулке, в той самой квартире, которую впоследствии Маяковский опишет в поэме «Хорошо!»: «Двенадцать квадратных аршин жилья. Четверо в помещении

Лиля, Ося, я и собака Щеник». Жизнь в одной комнате объяснялась просто: невозможно было отапливать большую квартиру в голодной и холодной Москве девятнадцатого года. Щеника подобрал на улице Маяковский, любивший животных, и привел домой. Лиля Брик вспоминала: «Они были очень похожи друг на друга... Оба скулили жалобно, когда просили о чем-нибудь, и не отставали до тех пор, пока не добьются своего. Иногда лаяли на первого встречного просто так, для красного словца. Мы стали звать Владимира Владимировича Щеном». Он почти всегда подписывал этим прозвищем письма и телеграммы к Лиле - даже из-за границы, заставляя недоумевать телеграфистов.

Кроме жилья в Полуэктовом переулке, у Маяковского появилась своя комната в Лубянском проезде, которую помог получить Роман Якобсон. Эта комната до конца жизни оставалась рабочим кабинетом Маяковского. В ней он написал поэму «Про это». В ней покончил с собой.

Из Полуэктова переулка в сентябре 1920 переехали в Водопьяный (описан в поэме «Про это»), затем, в 1926 - в Гендриков.

Понравилась статья? Поделитесь ей

Распечатать статью