Поэзия Пастернака: гид для начинающих

БОРИС ПАСТЕРНАК (1890 -1960)

Накануне поэзии

В детстве Пастернак обучался живописи, затем в 1903-08 всерьёз готовился к композиторской карьере, в 1909-13 учился на философском отделении историко-филологического факультета Московского университета, в 1912 провёл один семестр в Марбургском университете в Германии, где слушал лекции знаменитого философа Г. Когена. После окончания университета занимался практически лишь литературной деятельностью, однако профессиональная музыкальная и философская подготовка во многом предопределила особенности пастернаковского художественного мира (так, например, в формах построения его произведений исследователи отмечали родство с музыкальной композицией).

«Мы с жизнью на один покрой» (Раннее творчество)

Первые шаги Пастернака в литературе были отмечены ориентацией на поэтов-символистов - А. Белого, А. Блока, Вяч. Иванова и И.Ф. Анненского, участием в московских символистских литературных и философских кружках. В 1914 поэт входит в футуристическую группу «Центрифуга». Влияние поэзии русского модернизма (символистов - главным образом на уровне поэтических образов, и футуристов - в необычности словоупотребления и синтаксиса) отчётливо проступает в двух первых книгах стихов Пастернака «Близнец в тучах» (1913) и «Поверх барьеров» (1917). Однако уже в стихотворениях 1910-х гг. появляются и основные черты, присущие собственно пастернаковскому поэтическому видению мира, - мира, где всё настолько переплетено и взаимосвязано, что любой предмет может приобрести свойства другого, находящегося рядом, а ситуации и чувства описываются с помощью нарочито «случайного» набора характерных признаков и неожиданных ассоциаций, насквозь пронизанных почти экстатическим эмоциональным напряжением, которое их и объединяет («И чем случайней, тем вернее / Слагаются стихи навзрыд» - стихотворение «Февраль. Достать чернил и плакать!..» ).

Пастернаковский образ мира и способ его поэтической передачи находят наиболее полное воплощение на страницах третьей книги стихов «Сестра моя - жизнь» (1922), посвящённой лету 1917 между двумя революциями. Книга представляет собой лирический дневник, где за стихотворениями на темы любви, природы и творчества почти не видно конкретных примет исторического времени. Тем не менее Пастернак утверждал, что в этой книге «выразил всё, что можно узнать о революции самого небывалого и неуловимого». В соответствии с эстетическими взглядами автора, для описания революции требовалась не историческая хроника в стихотворной форме, а поэтическое воспроизведение жизни людей и природы, охваченных событиями мирового, если не вселенского масштаба. Как ясно из заглавия книги, поэт ощущает своё глубинное родство со всем окружающим, и именно за счёт этого история любви, интимные переживания, конкретные детали жизни весной и летом 1917 года претворяются в книгу о революции. Позже Пастернак назвал подобный подход «интимизацией истории», и этот способ разговора об истории как о части внутренней жизни её участников применялся им на протяжении творческого пути неоднократно.

Поэт и эпоха. 1920-50-е гг.

С начала 1920-х гг. Пастернак становится одной из самых заметных фигур в советской поэзии, его влияние ощутимо в творчестве очень многих младших поэтов-современников - П.Г. Антокольского, Н.А. Заболоцкого, Н.С. Тихонова, А.А. Тарковского и К.М. Симонова.

Для самого Пастернака 1920-е гг. отмечены стремлением к осмыслению новейшей истории, идущим бок о бок с поиском эпической формы. В поэмах «Высокая болезнь» (1923-28), «Девятьсот пятый год» (1925-26), «Спекторский» (1925-31), «Лейтенант Шмидт» (1926-27) революция предстаёт как логическая часть исторического пути не только России, но и всей Европы. Наиболее выразительным знаком неправедности социального и духовного устройства России, определяющим нравственные основания и нравственную неизбежность революции, становится для Пастернака «женская доля» (в традициях Н.А. Некрасова, Ф.М. Достоевского и гражданской лирики второй половины XIX в.).

В повести «Охранная грамота» (1930), своеобразном итоговом творческом отчёте за два десятилетия, Пастернак формулирует свою позицию в искусстве, представления о месте поэта в мире и истории, иллюстрируя основные положения описанием собственной биографии и судьбы наиболее близкого ему поэта-современника - В.В. Маяковского. Мучительному разрыву с первой женой (художницей Е.В. Пастернак) и сближению с З.Н. Нейгауз (в первом браке - жена Г.Г. Нейгауза) посвящена новая книга лирики - «Второе рождение» (1932). Её выход обозначил начало периода деятельного участия Пастернака в общественно-литературной жизни, продолжавшегося до начала 1937 года. Пастернак выступает с речью на Первом съезде Союза советских писателей (1934), в качестве члена правления принимает участие практически во всех мероприятиях Союза. Отстаивание им творческой независимости писателей, их права на собственное мнение нередко вызывало резкую критику партийных кураторов литературы. В годы всё нараставшего сталинского террора Пастернак неоднократно вступался за невинно репрессированных, и его заступничество оказывалось порой небесплодным.

С середины 1930-х гг. и до самого конца жизни одним из главных литературных занятий Пастернака становится переводческая деятельность. Он переводит современную и классическую грузинскую поэзию, трагедии У. Шекспира («Отелло», «Гамлет», «Король Лир», «Макбет», «Ромео и Джульетта»), «Фауста» И. Гёте и многое другое, стремясь при этом не к точной передаче языковых особенностей оригинала, но, напротив, к созданию «русского Шекспира» и пр.

В 1940-41 после долгого перерыва Пастернак вновь начинает писать стихи, которые вместе с циклом «Стихи о войне» составили книгу «На ранних поездах» (1943). Стихи этого периода, свидетельствующие о верности Пастернака кругу избранных тем и мотивов, отмечены стремлением к преодолению сложности языка, свойственной его ранней поэзии.

Главная книга

Итогом своего творчества сам Пастернак считал роман «Доктор Живаго», над которым он работал с 1946 по 1955 год. Уже в 1910-х гг. Пастернак, обращаясь к прозе, пытался создать картину нравственной и духовной жизни своей эпохи, историю своего поколения. Повесть «Детство Люверс» (1918), сохранившиеся прозаические фрагменты 1930-х гг. свидетельствуют о многочисленных подступах к этой теме. В основу романа, посвящённого «вечным» вопросам (о смерти и бессмертии, укоренённости человеческой жизни в культуре и истории, роли искусства и природы в преодолении дисгармонии, которую вносят в существование мира и человека смерть, войны и революции), положены «новая идея искусства» и «по-новому понятое христианство»; в рамках этих представлений культура рассматривается как результат стремления человечества к бессмертию, а главной ценностью Евангелия и европейской литературы объявляется умение иллюстрировать высокие истины «светом повседневности». Круг философских проблем анализируется на примере судьбы русского интеллигента - врача и поэта Юрия Живаго, его друзей и близких, ставших очевидцами и участниками всех исторических катаклизмов, выпавших на долю России в первые четыре десятилетия 20 в. Извечность проблем и ситуаций, в которых оказываются персонажи романа, при всей их конкретной социальной и исторической обусловленности, подчёркивается евангельскими и сказочными сюжетами стихов главного героя, которые составляют последнюю часть «Доктора Живаго».

В издании романа на родине Пастернаку было отказано. Он передал его для публикации итальянскому издателю, и в 1957 появилась публикация «Доктора Живаго» на итальянском языке, вскоре последовали русское, английское, французское, немецкое и шведское издания (в СССР был опубликован только в 1988). В 1958 «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы» Пастернаку присудили Нобелевскую премию по литературе, что было воспринято в СССР как чисто политическая акция. На страницах печати развернулась кампания травли поэта, Пастернак был исключён из Союза писателей, ему грозили высылкой из страны, было даже заведено уголовное дело по обвинению в измене родине. Всё это вынудило Пастернака отказаться от Нобелевской премии (диплом и медаль были вручены его сыну в 1989).

Эпистолярное наследие

В наследии Пастернака особое место занимают письма. В течение сорока лет продолжалась интеллектуально насыщенная переписка с двоюродной сестрой - О.М. Фрейденберг; переписка с М.И. Цветаевой 1922-36 гг. представляет собой не только важный творческий диалог двух крупнейших поэтов-современников, но и напряжённый эпистолярный роман; после публикации «Доктора Живаго» огромное место заняла переписка с зарубежными корреспондентами о романе, в чём Пастернак видел знак «душевного единенья века».

Пастернак в русской культуре

Поэзия и проза Пастернака органично соединили традиции русской и мировой классики с достижениями русского символизма и авангарда. Роман «Доктор Живаго» на протяжении нескольких десятилетий оставался одним из самых читаемых русских романов во всём мире, во многом определяя представление о русской литературе 20 в.

В 1990 в подмосковном посёлке Переделкино, в помещении бывшей дачи Пастернака был открыт музей поэта.

ЛИТЕРАТУРА

С.С. Аверинцев. Пастернак и Мандельштам: опыт сопоставления. /Быть знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

Дмитрий Быков . Борис Пастернак. М., «Молодая гвардия», 2005 (серия «Жизнь замечательных людей»).

Быть знаменитым некрасиво … Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

В. Альфонсов . Поэзия Бориса Пастернака. СПб., «САГА», 2001.

В.С. Баевский . Пастернак. М., Изд-во Московского университета. 1997.

Б .М . Гаспаров . «Gradus ad Parnassum» (Самосовершенствование как категория творческого мира Пастернака). /Быть знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

М.Л. Гаспаров . Семантика метра у раннего Пастернака. /Быть знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

Гаспаров, Подгаецкая - М.Л. Гаспаров, И.Ю. Подгаецкая . «Сестра моя - жизнь» Бориса Пастернака. Сверка понимания. М., РГГУ, 2008.

Гаспаров, Поливанов - М.Л. Гаспаров, К.М. Поливанов . «Близнец в тучах» Бориса Пастернака: опыт комментария. М., РГГУ, 2005. [http://ivgi.rsuh.ru/article.html?id=51050 ]

Наталья Иванова . Борис Пастернак: участь и предназначение. СПб., Изд-во «Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ». 2000.

Ю.И. Левин . Заметки к стихотворению Б. Пастернака «Все наклоненья и залоги» /Ю.И. Левин. Избранные труды. М., «Языки русской культуры», 1998.

«Любовь пространства… »: Поэтика места в творчестве Бориса Пастернака. М., «Языки славянской культуры». 2008.

Е. Пастернак . Борис Пастернак. Биография. М., «Цитадель», 1997.

Пастернаковские чтения . Вып. 2. М., «Наследие», 1998.

Г.С. Померанц . Неслыханная простота./ Быть знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

О.А. Седакова . «Вакансия поэта»: к поэтологии Пастернака. / Быть знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

Лазарь Флейшман . Борис Пастернак в двадцатые годы. СПб., «Академический проект», 2003.

Лазарь Флейшман . Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. СПб., «Академический проект», 2005.

Лазарь Флейшман. От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М., «Новое литературное обозрение», 2006.

Е.Г. Эткинд . Пастернак - новатор поэтической речи. /Е. Эткинд. Там, внутри. О русской поэзии XX века. Очерки. СПб., «Максима», 1997.

Е.Г. Эткинд. Пастернак и Лермонтов. К проблеме поэтической личности. / Е. Эткинд. Там, внутри. О русской поэзии XX века. Очерки. СПб., «Максима», 1997.

ПИРЫ Пью горечь тубероз, небес осенних горечь И в них твоих измен горящую струю. Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, Рыдающей строфы сырую горечь пью. Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим. Надёжному куску объявлена вражда. Тревожный ветр ночей - тех здравиц виночерпьем, Которым, может быть, не сбыться никогда. Наследственность и смерть - застольцы наших трапез И тихою зарёй - верхи дерев горят - B сухарнице, как мышь, копается анапест, И Золушка, спеша, меняет свой наряд. Полы подметены, на скатерти - ни крошки, Как детский поцелуй, спокойно дышит стих, И Золушка бежит - во дни удач на дрожках, А сдан последний грош, - и на своих двоих. 1913, 1928

Как в пулю сажают вторую пулю

Или бьют на пари по свечке,

Так этот раскат берегов и улиц

Петром разряжён без осечки.

О, как он велик был! Как сеткой конвульсий

Покрылись железные щёки,

Когда на Петровы глаза навернулись,

Слезя их, заливы в осоке!

И к горлу балтийские волны, как комья

Тоски, подкатили; когда им

Забвенье владело; когда он знакомил

С империей царство, край - с краем.

Нет времени у вдохновенья. Болото,

Земля ли, иль море, иль лужа, -

Мне здесь сновиденье явилось, и счёты

Сведу с ним сейчас же и тут же.

Он тучами был, как делами, завален.

В ненастья натянутый парус

Чертёжной щетиною ста готовален

Bрезалася царская ярость.

В дверях, над Невой, на часах, гайдуками,

Века пожирая, стояли

Шпалеры бессонниц в горячечном гаме

Рубанков, снастей и пищалей.

И знали: не будет приёма. Ни мамок,

Ни дядек, ни бар, ни холопей.

Пока у него на чертёжный подрамок

Надеты таежные топи.

Волны толкутся. Мостки для ходьбы.

Облачно. Небо над буем, залитым

Мутью, мешает с толчёным графитом

Узких свистков паровые клубы.

Пасмурный день растерял катера.

Снасти крепки, как раскуренный кнастер.

Дёгтем и доками пахнет ненастье

И огурцами - баркасов кора.

С мартовской тучи летят паруса

Наоткось, мокрыми хлопьями в слякоть,

Тают в каналах балтийского шлака,

Тлеют по чёрным следам колеса.

Облачно. Щелкает лодочный блок.

Пристани бьют в ледяные ладоши.

Гулко булыжник обрушивши, лошадь

Глухо въезжает на мокрый песок.

Чертёжный рейсфедер

Всадника медного

От всадника - ветер

Морей унаследовал.

Каналы на прибыли,

Нева прибывает.

Он северным грифелем

Наносит трамваи.

Попробуйте, лягте-ка

Под тучею серой,

Здесь скачут на практике

Поверх барьеров.

И видят окраинцы:

За Нарвской, на Охте,

Туман продирается,

Отодранный ногтем.

Пётр машет им шляпою,

И плещет, как прапор,

Пурги расцарапанный,

Надорванный рапорт.

Сограждане, кто это,

И кем на терзанье

Распущены по ветру

Полотнища зданий?

Как план, как ландкарту

На плотном папирусе,

Он город над мартом

Раскинул и выбросил.

Тучи, как волосы, встали дыбом

Над дымной, бледной Невой.

Кто ты? О, кто ты? Кто бы ты ни был,

Город - вымысел твой.

Улицы рвутся, как мысли, к гавани

Чёрной рекой манифестов.

Нет, и в могиле глухой и в саване

Ты не нашёл себе места.

Волн наводненья не сдержишь сваями.

Речь их, как кисти слепых повитух.

Это ведь бредишь ты, невменяемый,

Быстро бормочешь вслух.

1915

О вольноотпущенница, если вспомнится,

О, если забудется, пленница лет.

По мнению многих, душа и паломница,

По-моему, - тень без особых примет.

О, - в камне стиха, даже если ты канула,

Утопленница, даже если - в пыли,

Ты бьёшься, как билась княжна Тараканова,

Когда февралём залило равелин.

О, внедрённая! Хлопоча об амнистии,

Кляня времена, как клянут сторожей,

Стучатся опавшие годы, как листья,

В садовую изгородь календарей.

НЕ КАК ЛЮДИ, НЕ ЕЖЕНЕДЕЛЬНО…

Не как люди, не еженедельно,

Не всегда, в столетье раза два

Я молил Тебя: членораздельно

Повтори творящие слова.

И Тебе ж невыносимы смеси

Откровений и людских неволь.

Как же хочешь Ты, чтоб я был весел?

С чем бы стал Ты есть земную соль?

На тротуарах истолку С стеклом и солнцем пополам, Зимой открою потолку И дам читать сырым углам. Задекламирует чердак С поклоном рамам и зиме. К карнизам прянет чехарда Чудачеств, бедствий и замет. Буран не месяц будет месть. Концы, начала заметёт. Внезапно вспомню: солнце есть; Увижу: свет давно не тот. Галчонком глянет Рождество И разгулявшийся денёк Проя снит много из того, Что мне и милой невдомёк. В кашне, ладонью заслонясь, Сквозь фортку крикну детворе: Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе! Кто тропку к двери проторил, К дыре, засыпанной крупой, Пока я с Байроном курил, Пока я пил с Эдгаром По! Пока в Дарьял, как к другу, вхож Как в ад, в цейхгауз и в арсенал, Я жизнь, как Лермонтова дрожь, Как губы, в вермут окунал.

Коробка с красным померанцем -

Моя каморка.

О, не об номера ж мараться

По гроб, до морга!

Я поселился здесь вторично

Из суеверья.

Обоев цвет, как дуб, коричнев

И - пенье двери.

Из рук не выпускал защёлки.

Ты вырывалась,

И чуб касался чудной чёлки

И губы - фиалок.

О неженка, во имя прежних

И в этот раз твой

Наряд щебечет, как подснежник

Апрелю: «Здравствуй!»

Грех думать - ты не из весталок:

Вошла со стулом,

Как с полки, жизнь мою достала

И пыль обдула.

Это - круто налившийся свист, Это - щёлканье сдавленных льдинок, Это - ночь, леденящая лист, Это - двух соловьёв поединок. Это - сладкий заглохший горох, Это - слёзы вселенной в лопатках, Это - с пультов и с флейт - Фигаро Низвергается градом на грядку. Всё, что ночи так важно сыскать На глубоких купаленных доньях, И звезду донести до садка На трепещущих мокрых ладонях. Площе досок в воде - духота. Небосвод завалился ольхою, Этим звездам к лицу б хохотать, Ан вселенная - место глухое.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ТВОРЧЕСТВА

Разметав отвороты рубашки,

Волосато, как торс у Бетховена,

Накрывает ладонью, как шашки,

Сон, и совесть, и ночь, и любовь оно.

И какую-то чёрную доведь,

И - с тоскою какою-то бешеной -

К преставлению света готовит,

Конноборцем над пешками пешими.

А в саду, где из погреба, со льду,

Звезды благоуханно разахались,

Соловьём над лозою Изольды

Захлебнулась Тристанова захолодь.

И сады, и пруды, и ограды,

И кипящее белыми воплями

Мирозданье - лишь страсти разряды,

Человеческим сердцем накопленной.

ТАК НАЧИНАЮТ. ГОДА В ДВА...

Так начинают. Года в два

От мамки рвутся в тьму мелодий,

Щебечут, свищут, - а слова

Являются о третьем годе.

Так начинают понимать.

И в шуме пущенной турбины

Мерещится, что мать - не мать

Что ты - не ты, что дом - чужбина.

Что делать страшной красоте

Присевшей на скамью сирени,

Когда и впрямь не красть детей?

Так возникают подозренья.

Так зреют страхи. Как он даст

Звезде превысить досяганье,

Когда он - Фауст, когда - фантаст?

Так начинаются цыгане.

Так открываются, паря

Поверх плетней, где быть домам бы,

Внезапные, как вздох, моря.

Так будут начинаться ямбы.

Так ночи летние, ничком

Упав в овсы с мольбой: исполнься,

Грозят заре твоим зрачком,

Так затевают ссоры с солнцем.

Так начинают жить стихом.

НАС МАЛО, НАС, МОЖЕТ БЫТЬ, ТРОЕ…

Нас мало. Нас, может быть, трое
Донецких, горючих и адских
Под серой бегущей корою
Дождей, облаков и солдатских

Советов, стихов и дискуссий
О транспорте и об искусстве.

Мы были людьми. Мы эпохи.
Нас сбило и мчит в караване,

Как тундру под тендера вздохи
И поршней и шпал порыванье.
Слетимся, ворвёмся и тронем,
Закружимся вихрем вороньим,

И - мимо! - Вы поздно поймёте.
Так, утром ударивши в ворох
Соломы - с момент на намёте, -
След ветра живёт в разговорах
Идущего бурно собранья
Деревьев над кровельной дранью.

Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты - лето с местом в третьем классе,
Ты - пригород, а не припев.

Ты - душная, как май, Ямская,
Шевардина ночной редут,
Где тучи стоны испускают
И врозь по роспуске идут.

И в рельсовом витье двояся,-
Предместье, а не перепев,-
Ползут с вокзалов восвояси
Не с песней, а оторопев.

Отростки ливня грязнут в гроздьях
И долго, долго, до зари,
Кропают с кровель свой акростих,
Пуская в рифму пузыри.

Поэзия, когда под краном
Пустой, как цинк ведра, трюизм,
То и тогда струя сохранна,
Тетрадь подставлена,- струись!

Я поздравляю вас, как я отца

Поздравил бы при той же обстановке.

Жаль, что в Большом театре под сердца

Не станут стлать, как под ноги, циновки.

Жаль, что на свете принято скрести

У входа в жизнь одни подошвы; жалко,

Что прошлое смеётся и грустит,

А злоба дня размахивает палкой.

Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,

Где вас, как вещь, со всех сторон покажут

И золото судьбы посеребрят,

И, может, серебрить в ответ обяжут.

Что мне сказать? Что Брюсова горька

Широко разбежавшаяся участь?

Что ум черствеет в царстве дурака?

Что не безделка - улыбаться, мучась?

Что сонному гражданскому стиху

Вы первый настежь в город дверь открыли?

Что ветер смёл с гражданства шелуху

И мы на перья разодрали крылья?

Что вы дисциплинировали взмах

Взбешённых рифм, тянувшихся за глиной,

И были домовым у нас в домах

И дьяволом недетской дисциплины?

Что я затем, быть может, не умру,

Что, до смерти теперь устав от гили,

Вы сами, было время, поутру

Линейкой нас не умирать учили?

Ломиться в двери пошлых аксиом,

Где лгут слова и красноречье храмлет?..

О! весь Шекспир, быть может, только в том,

Что запросто болтает с тенью Гамлет.

Так запросто же! Дни рожденья есть.

Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?

Так легче жить. А то почти не снесть

Пережитого слышащихся жалоб.

О, ЗНАЛ БЫ Я, ЧТО ТАК БЫВАЕТ… О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью - убивают, Нахлынут горлом и убьют! От шуток с этой подоплёкой Я б отказался наотрез. Начало было так далёко, Так робок первый интерес. Но старость - это Рим, который Взамен турусов и колёс Не читки требует с актёра, А полной гибели всерьёз. Когда строку диктует чувство, Оно на сцену шлёт раба, И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба.

Не верили, - считали, - бредни,

Но узнавали: от двоих,

Троих, от всех. Равнялись в строку

Остановившегося срока

Дома чиновниц и купчих,

Дворы, деревья, и на них

Грачи, в чаду от солнцепёка

Разгорячённо на грачих

Кричавшие, чтоб дуры впредь не

Совались в грех. И как намедни

Был день. Как час назад. Как миг

Назад. Соседний двор, соседний

Забор, деревья, шум грачих.

Лишь был на лицах влажный сдвиг,

Как в складках порванного бредня.

Был день, безвредный день, безвредней

Десятка прежних дней твоих.

Толпились, выстроясь в передней,

Как выстрел выстроил бы их.

Как, сплющив, выплеснул из стока б

Лещей и щуку минный вспых

Шутих, заложенных в осоку,

Как вздох пластов нехолостых.

Ты спал, постлав постель на сплетне,

Спал и, оттрепетав, был тих, -

Красивый, двадцатидвухлетний,

Как предсказал твой тетраптих.

Ты спал, прижав к подушке щёку,

Спал, - со всех ног, со всех лодыг

Врезаясь вновь и вновь с наскоку

В разряд преданий молодых.

Ты в них врезался тем заметней,

Что их одним прыжком достиг.

Твой выстрел был подобен Этне

В предгорьи трусов и трусих.

Друзья же изощрялись в спорах,

Забыв, что рядом - жизнь и я.

Ну что ж ещё? Что ты припёр их

К стене, и стёр с земли, и страх

Твой порох выдаёт за прах?

Но мрази только он и дорог.

На то и рассуждений ворох,

Чтоб не бежала за края

Большого случая струя,

Чрезмерно скорая для хворых.

Так пошлость свёртывает в творог

Седые сливки бытия.

БОРИСУ ПИЛЬНЯКУ

Иль я не знаю, что, в потёмки тычась, Вовек не вышла б к свету темнота, И я - урод, и счастье сотен тысяч Не ближе мне пустого счастья ста? И разве я не мерюсь пятилеткой, Не падаю, не подымаюсь с ней? Но как мне быть с моей грудною клеткой И с тем, что всякой косности косней? Напрасно в дни великого совета, Где высшей страсти отданы места, Оставлена вакансия поэта: Она опасна, если не пуста.

1 Мне по душе строптивый норов Артиста в силе: он отвык От фраз, и прячется от взоров, И собственных стыдится книг. Но всем известен этот облик. Он миг для пряток прозевал. Назад не повернуть оглобли, Хотя б и затаясь в подвал. Судьбы под землю не заямить. Как быть? Неясная сперва, При жизни переходит в память Его признавшая молва. Но кто ж он? На какой арене Стяжал он поздний опыт свой? С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой. Как поселенье на Гольфштреме, Он создан весь земным теплом. В его залив вкатило время Всё, что ушло за волнолом. Он жаждал воли и покоя, А годы шли примерно так, Как облака над мастерскою, Где горбился его верстак. Декабрь 1935

ВСЕ НАКЛОНЕНЬЯ И ЗАЛОГИ…

Bсе наклоненья и залоги

Изжёваны до одного.

Хватить бы соды от изжоги!

Так вот итог твой, мастерство?

На днях я вышел книгой в Праге.

Она меня перенесла

B те дни, когда с заказом на дом

От зарев, догоравших рядом,

Я верил на слово бумаге,

Облитой лампой ремесла.

Бывало, снег несёт вкрутую,

Что только в голову придёт.

Я сумраком его грунтую

Свой дом, и холст, и обиход.

Bсю зиму пишет он этюды,

И у прохожих на виду

Я их переношу оттуда,

Таю, копирую, краду.

Казалось альфой и омегой -

Мы с жизнью на один покрой;

И круглый год, в снегу, без снега,

Она жила, как alter еgo,

И я назвал её сестрой.

Землёю был так полон взор мой,

Что зацветал, как курослеп

С сурепкой мелкой неврасцеп,

И пил корнями жжёный, чёрный

Цикорный сок густого дёрна,

И только это было формой,

И это - лепкою судеб.

Как вдруг - издание из Праги.

Как будто реки и овраги

Задумали на полчаса

Наведаться из грек в варяги,

В свои былые адреса.

С тех пор всё изменилось в корне.

Мир стал невиданно широк.

Так революции ль порок,

Что я, с годами всё покорней,

Твержу, не знаю чей, урок?

Откуда это? Что за притча,

Что пепел рухнувших планет

Родит скрипичные капричьо?

Талантов много, духу нет.

Поэт, не принимай на веру

Примеров Дантов и Торкват.

Искусство - дерзость глазомера,

Влеченье, сила и захват.

Тебя пилили на поленья

В года, когда в огне невзгод

В золе народонаселенья

Оплавилось ядро: народ.

Он для тебя вода и воздух,

Он - прежний лютик луговой,

Копной черемух белогроздых

До облак взмывший головой.

Не выставляй ему отметок.

Растроганности грош цена.

Грозой пади в обьятья веток,

Дождём обдай его до дна.

Не умиляйся, - не подтянем.

Сгинь без вести, вернись без сил,

И по репьям и по плутаньям

Поймём, кого ты посетил.

Твоё творение не орден:

Награды назначает власть.

А ты - тоски пеньковой гордень,

Паренья парусная снасть.

«БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ НЕКРАСИВО...»

Быть знаменитым некрасиво. Не это подымает ввысь. Не надо заводить архива, Над рукописями трястись. Цель творчества - самоотдача, А не шумиха, не успех. Позорно ничего не знача, Быть притчей на устах у всех. Но надо жить без самозванства, Так жить, что бы в конце концов Привлечь к себе любовь пространства, Услышать будущего зов. И надо оставлять пробелы В судьбе, а не среди бумаг, Места и главы жизни целой Отчёркивая на полях. И окунаться в неизвестность, И прятать в ней свои шаги, Как прячется в тумане местность, Когда в ней не видать ни зги. Другие по живому следу Пройдут твой путь за пядью пядь, Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать. И должен ни единой долькой Не отступаться от лица, Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

ДУША («ДУША, МОЯ ПЕЧАЛЬНИЦА...»)

Душа моя, печальница

О всех в кругу моём,

Ты стала усыпальницей

Замученных живьём.

Тела их бальзамируя,

Им посвящая стих,

Рыдающею лирою

Оплакивая их,

Ты в наше время шкурное

За совесть и за страх

Стоишь могильной урною,

Покоящей их прах.

Их муки совокупные

Тебя склонили ниц.

Ты пахнешь пылью трупною

Мертвецких и гробниц.

Душа моя, скудельница,

Всё, виденное здесь,

Перемолов, как мельница,

Всё бывшее со мной,

Как сорок лет без малого,

В погостный перегной.

Я льнул когда-то к беднякам
Не из возвышенного взгляда,
А потому, что только там
Шла жизнь без помпы и парада.

Хотя я с барством был знаком
И с публикою деликатной,
Я дармоедству был врагом
И другом голи перекатной.

И я старался дружбу свесть
С людьми из трудового званья,
За что и делали мне честь,
Меня считая тоже рванью.

Был осязателен без фраз,
Вещественен, телесен, весок
Уклад подвалов без прикрас
И чердаков без занавесок.

И я испортился с тех пор,
Как времени коснулась порча,
И горе возвели в позор,
Мещан и оптимистов корча.

Всем тем, кому я доверял,
Я с давних пор уже не верен.
Я человека потерял
С тех пор, как всеми он потерян.

ПОСЛЕ ВЬЮГИ

После угомонившейся вьюги Наступает в округе покой. Я прислушиваюсь на досуге К голосам детворы за рекой. Я, наверно, неправ, я ошибся, Я ослеп, я лишился ума. Белой женщиной мёртвой из гипса Наземь падает навзничь зима. Небо сверху любуется лепкой Мёртвых, крепко придавленных век. Всё в снегу: двор и каждая щепка, И на дереве каждый побег. Лед реки, переезд и платформа, Лес, и рельсы, и насыпь, и ров Отлились в безупречные формы Без неровностей и без углов. Ночью, сном не успевши забыться, В просветленьи вскочивши с софы, Целый мир уложить на странице, Уместиться в границах строфы. Как изваяны пни и коряги, И кусты на речном берегу, Море крыш возвести на бумаге,

Целый мир, целый город в снегу.

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Тёмный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, всё равно.

Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придёт пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

Январь 1959

СОСТАВИТЕЛЬ РАЗДЕЛА - ЛИЗА МИХАЙЛОВА (9 В, 2010 год).

Тексты стихотворений помещены здесь по изд.: Борис Пастернак. Полн. собр. соч. в одиннадцати томах. М., «Слово», 2003-2005. В нашей подборке использованы примечания Е.Б. Пастернака и Е.В. Пастернак к этому изданию. Разбор стих-я «Пиры» - [Гаспаров, Поливанов] (под заглавием «Пиршества»).

По мнению комментаторов 11-томного собрания, в стих-ии отразилась пушкинская концепция личности Петра. Гайдук - выездной лакей. Кнастер - сорт трубочного табака. Нарвская (застава) и Охта - окраины Петербурга. Прапор - знамя.

Первоначальное заглавие - «Внедрённая». …княжна Тараканова - на картине К.Д. Флавицкого «Княжна Тараканова» изображена претендентка на российский престол Елизавета Тараканова в равелине Петропавловской крепости во время наводнения 1775 г.

С чем бы стал Ты есть земную соль? - Ср. слова Христа к апостолам: «Вы соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёную?» - Мф. 5:13.

В письме к родителям (7 февраля 1917 г.) Пастернак писал: «вещь как губка пропитывалась всегда в таких случаях тем, что вблизи её находилось - приключениями ближайшими, событьями, местом, где я тогда жил, и местами, где бывал, погодой тех дней». См. также «Несколько положений», цитата из этой работы приведена во вступ. статье.

Дарьял - горное ущелье на Кавказе, упоминаемое в стих-х Лермонтова. Цейхгауз, арсенал - склады обмундирования и оружия. Разбор стих-я см. [Гаспаров, Подгаецкая] (в записи Р. Сальваторе).

Коробка с красным померанцем - спичечный коробок с померанцем, из породы цитрусовых, на этикетке. Я поселился здесь вторично - весной 1917 г. Пастернак снял ту же комнату в Лебяжьем переулке, в которой жил в 1913 году.

«Лопатками в дореволюционной Москве назывались стручки зелёного гороха. Горох покупали в лопатках и лущили. Под слезами вселенной в лопатках разумелся образ звёзд, как бы державшихся на внутренней стороне ночного неба, как горошины на внутренней стенке лопнувшего стручка» («Дополнительные замечания» Пастернака в машинописи сборника 1956 года). Разбор стих-я см. [Гаспаров, Подгаецкая] (в записи Р. Сальваторе).

Доведь - шашка, проведённая в край поля, в дамы. (примеч. Б. Пастернака ). … над лозою Изольды … Тристанова - вероятно, имеется в виду опера Р. Вагнера «Тристан и Изольда». Разбор стих-я - [Гаспаров, Подгаецкая].

Ср.: «Я подозревал вокруг себя всевозможные тайны и обманы. Не было бессмыслицы, в которую бы я не поверил. То на заре жизни, когда только и мыслимы такие нелепости, я воображал, что я не сын своих родителей, а найдённый и усыновлённый ими приёмыш» («Люди и положения», 1956).

Нас мало - комментаторы 11-томного собрания возводят это выражение к словам пушкинского Моцарта: «Нас мало избранных, счастливцев праздных Единого прекрасного жрецов» и далее - к евангельским словам: «Много званых, мало избранных» (Лк. 14:24). Трое - кроме самого Пастернака, имеются в виду, сказано в том же комментарии, Маяковский и Асеев. На кн. «Темы и вариации» Пастернак надписал Цветаевой: «Несравненному поэту Марине Цветаевой, “донецкой, горючей и адской”».

Помещаем комментарий к 11-томнику: Ты не осанка сладкогласца … - не романтическая «поза поэта» («Охранная грамота») создаёт поэзию, но реальная жизнь, не гнушающаяся ни общеизвестными истинами (Пустой, как цинк ведра, трюизм …), ни уличным просторечием; … с местом в третьем классе … - общий вагон, вагон третьего класса. Ямская - район Тверских-Ямских улиц в Москве, где родился Пастернак, представлял собою ямскую слободу, пригород, предместье ; Шевардина ночной редут - имеется в виду гибель передового редута русской армии у деревни Шевардино за два дня до Бородинской битвы.

Пастернак читал стих-е на торжественном вечере в Большом театре 17 декабря 1923 г., посвящённом 50-летию Брюсова. … дьяволом недетской дисциплины … - ср. «Литературная Москва казалась царством Брюсова, царством “ежовой рукавицы” Молодые поэты падали ниц перед “мастерством”, но в редакцию “Скорпиона” шли как на казнь». - Нина Петровская. «Из воспоминаний» // «Литературное наследство». Т. 85. Ь., 1976. С. 787-788). Скажи мне, тень … - Брюсов на упомянутом вечере прочитал стих-е Фета «На пятидесятилетие музы»: «Всяк благосклонную хвалою /Немую провожает тень». О «глубокой признательности» старшему поэту Пастернак писал Брюсову в письме от 15 августа: « горячо Вас за всё, что Вы из меня и для меня сделали, - благодарю».

Ср. в письме к сестре Ж.Л. Пастернак (11-18 февр. 1932 г.): «Как перерождает, каким пленником времени делает эта доля, это нахождение во всеобщей собственности, эта отовсюду прогретая теплом неволя. Потому что и в этом - извечная жестокость несчастной России: когда она дарит кому-нибудь любовь, избранник уже не спасётся с глаз её. Он как бы попадает перед ней на римскую арену, обязанный ей зрелищем за любовь».

Красивый, двадцатидвухлетний,/ Как предсказал твой тетраптих … - отсылка к «Облаку в штанах» Маяковского: «Мир огромив мощью голоса, /иду - красивый, /двадцатидвухлетний». Об отношении к Маяковскому Пастернак писал в «Охранной грамоте» и в статье «Люди и положения». Разбор этого стих-я см.: Евгений Яблоков. «Дуэль с чёрным человеком» //В его кн. Нерегулируемые перекрёстки. М., «Пятая страна», 2005.

Семь снятых строф, в которых говорилось о Сталине, см. в комментариях к II тому 11-томника. Он жаждал воли и покоя… - реминисценция из стих-я Пушкина «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…».

В 1935 г. в Праге вышел сборник Пастернака в переводе чешского поэта Йозефа Горы (Boris Pasternak. Lyrika. Praha. 1935). Ср.: «Переводы Горы меня глубоко взволновали. Когда я стал записывать это ощущение взволнованности в своём дневнике, совсем непривычно и неожиданно для меня получилась запись в стихах Многое в стихах Горы звучит как фразы из древних русских летописей, в которых рассказывается, как в нашу страну пришли стародавние варяги, чтобы проложить торговый путь к грекам». - Фриц Брюгель. Разговор с Борисом Пастернаком. //Полн. собр. соч., т. XI. С. 155. …пеньковый гордень - верёвка, корабельная снасть, поддерживающая полотно паруса. Разбор стих-я см.: Ю.И. Левин. Заметки к стихотворению Б. Пастернака «Все наклоненья и залоги» /Ю.И. Левин. Избранные труды. М., «Языки русской культуры», 1998.

Первоначальное заглавие - «Верую». Не надо заводить архива, /Над рукописями трястись… - Ср.: «Терять в жизни более необходимо, чем приобретать. Зерно не даст всхода, если не умрёт. Надо жить не уставая, смотреть вперёд и питаться живыми запасами, которые совместно с памятью вырабатывает забвение» («Люди и положения»).

Скудельница (скудельня) - старинное название погоста или кладбища, происходящее от евангельского рассказа, по которому первосвященники, получив от Иуды обратно 30 сребреников, купили «село скудельниче в погребение странным» (Мф. 27:6-7). Ср. эпиграф к кн. «Когда разгуляется», куда входит это стих-е (цитируем в переводе с французского): «Книга - это большое кладбище, где на многих плитах нельзя уже прочесть стертые имена». Марсель Пруст.

«Людей художественной складки, - писал Пастернак родителям в январе 1938 года, - всегда будет тянуть к людям трудной и скромной участи, там всё теплее и выношеннее, и больше, чем где бы то ни было, души и краски».

Приводим комментарий к 11-томному собранию: «В октябре 1958 г. Пастернаку была присуждена Нобелевская премия «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и за продолжение традиций великой русской прозы». В советской печати была организована политическая кампания, расценивающая премию как плату за предательство, то есть публикацию “Доктора Живаго” за границей. Травлей и угрозами Пастернака заставили отказаться от премии. Но эта жертва не была замечена советской печатью, и 30 янв. 1959 г. Пастернак передал цикл “Январские дополнения” английскому корреспонденту, который опубликовал стих. “Нобелевская премия” 11 февр. 1959 г. в газете “Daily Mail”».

Борис Леонидович Пастернак является известным русским поэтом и писателем, читайте ниже краткую биографию Бориса Пастернака.

Известный писатель родился в семье интеллигентов в 1890 году. Мать Пастернака превосходно играла на пианино, примечательно, что музыкальное образование она получила у самого Антона Рубинштейна. А отец был известным художником.

Становление Пастернака, как поэта, и личная жизнь

Среди друзей семьи Пастернак были такие люди, как Лев Толстой: (читайте краткую биографию Льва Толстого), Скрябин, Левитан и др. Поэтому совсем неудивительно, что, вращаясь в кругу таких творческих людей, юный Борис с самого раннего возраста стал интересоваться творчеством, и, безусловно, эти люди оказали сильное влияние на творческую биографию Бориса Пастернака. Сначала он увлекся музыкой, желая пойти по стопам матери, однако отучившись 6 лет в гимназии, понял, что музыка - это не его призвание. Борису показалось, что его врожденный музыкальный слух недостаточно хорош для серьезных музыкальных успехов. Раздумывая, в каком направлении двигаться по жизни дальше, Борис Пастернак углубился в философию.

Борис Леонидович поступил в Московский университет, и учился там, однако в 1912 году ему удалось перебраться в Германию - в Марбурге он продолжил обучение под пристальным вниманием философа Германа Когена. В это время Борис Пастернак завел любовный роман с Идой Высоцкой. Чувства настолько захватили Бориса, что он был побужден начать писать стихи, где проявился талант поэта. Однако отношения с Идой не сложились, и на предложение Бориса Пастернака создать семью Высоцкая ответила отказом. Вскоре после этих событий Пастернак решил вернуться на родину, где продолжил активную творческую жизнь. Поэт не только сам много работает и пишет стихи, но и все больше вливается в литературные круги Москвы.

Говоря о личной жизни в биографии Бориса Пастернака - знаменитого русского поэта - можно отметить, что Пастернак два раза состоял в законном браке, причем второй раз он женился на Зинаиде Нейгауз, которая прожила с ним до смерти Бориса Леонидовича.

Особенности творчества и "Доктор Живаго" в биографии Бориса Пастернака

В 1933 году Борис Пастернак вновь обратился к прозе, и много писал. К сожалению, часть рукописей сгорели во время пожара, а те главы, которые удалось спасти, получили посмертную публикацию под ярким заголовком "Начало прозы 1936". В 1952 году Пастернак был в тяжелом физическом состоянии после перенесенного инфаркта, однако благодаря творческой работе он выкарабкался из болезни и продолжал работать. В то время появился последний его цикл стихов "Когда разгуляется", в этих стихах поэт сохранил свой стиль, свое отношение к природе, ведь именно она составляла всегда основу его поэзии.

В отношении своего романа "Доктор Живаго" Борис Пастернак сам признал, что он расценивает его как вершину своей прозы. Роман является, образно говоря, широким полотном, где свое отражение нашла российская интеллигенция, начиная от зари столетия до времен Отечественной войны. Весьма примечательно, что в романе главный герой Юрий Андреевич Живаго нередко выражает свои мысли в стихах, благодаря чему можно сказать, что книга пронизана поэтикой. Поэтому невозможно представить себе литературную биографию Бориса Пастернака без "Доктора Живаго" - это шедефр, это не просто книга, а страницы души русского человека.

В 1958 году Борис Пастернак удостоился самого престижного звания в области литературы и стал лауреатом Нобелевской премии. Умер русский писатель в 1960 году от тяжелой болезни рака легких.

Если вы уже прочитали биографию Бориса Пастернака, вы можете поставить свою оценку писателю вверху страницы.

К тому же, помимо биографии Бориса Пастернака, предлагаем вам посетить раздел Биографии , чтобы почитать о жизни и творчестве других популярных писателей.

Борис Леонидович Пастернак - поэт, писатель, один из крупнейших поэтов XX века, лауреат Нобелевской премии по литературе (1958).

Биография

Будущий поэт родился в Москве в творческой еврейской семье. Родители Пастернака, отец - художник, академик Петербургской Академии художеств Леонид Осипович (Исаак Иосифович) Пастернак и мать - пианистка Розалия Исидоровна Пастернак (урождённая Кауфман, 1868-1939), переехали в Москву из Одессы в 1889 году, за год до его рождения. Борис появился на свет в доме на пересечении Оружейного переулка и Второй Тверской-Ямской улицы, где они поселились. Кроме старшего, Бориса, в семье Пастернак родились Александр (1893-1982), Жозефина (1900-1993) и Лидия (1902-1989). В некоторых официальных документах ещё начала 1900-х годов Б. Л. Пастернак фигурировал как «Борис Исаакович (он же Леонидович)»

Семья Пастернак поддерживала дружбу с известными художниками (И. И. Левитаном, М. В. Нестеровым, В. Д. Поленовым, С. Ивановым, Н. Н. Ге), в доме бывали музыканты и писатели. В 1900 году во время второго визита в Москву с семьёй Пастернак познакомился Райнер Рильке. В 13 лет, под влиянием композитора А. Н. Скрябина, Пастернак увлёкся музыкой, которой занимался в течение шести лет (сохранились две прелюдии и соната для фортепиано).

25 октября 1905 года попал под казачьи нагайки, когда на Мясницкой улице столкнулся с толпой митингующих, которую гнала конная полиция. Этот эпизод войдёт в книги Пастернака.

В 1900 году Пастернак не был принят в 5-ю московскую гимназию (ныне московская школа № 91) из-за процентной нормы, но по предложению директора на следующий 1901 год поступил сразу во второй класс. С 1906 по 1908 год в пятой гимназии на два класса младше, чем Пастернак, в одном классе с братом Пастернака Шурой учился Владимир Маяковский.

В 1908 году, одновременно с подготовкой к выпускным экзаменам в гимназии, под руководством Ю. Д. Энгеля и Р. М. Глиэра готовился к экзамену по курсу композиторского факультета Московской консерватории. Пастернак окончил гимназию с золотой медалью и всеми высшими баллами, кроме закона Божьего, от которого был освобождён. На пути осознания своего предначертания не простым оказался выбор между музыкой и философией, между философией и поэзией. Пример родителей, добившихся высоких профессиональных успехов неустанным трудом, отозвался в Пастернаке стремлением во всём «дойти до самой сути, в работе, в поисках пути...» В. Асмус отмечал, что «ничто не было так чуждо Пастернаку, как совершенство наполовину». Вспоминая впоследствии свои переживания, поэт писал в «Охранной грамоте»

Больше всего на свете я любил музыку... Но у меня не было абсолютного слуха...

После ряда колебаний отказался от карьеры профессионального музыканта и композитора:

Музыку, мир шестилетних трудов, надежд и тревог, я вырвал из себя, как расстаются с самым драгоценным

В 1908 году поступил на юридический факультет Московского университета (в 1909 году перевелся на философское отделение историко-филологического факультета).

Летом 1912 года изучал философию в Марбургском университете в Германии у главы марбургской неокантианской школы проф. Германа Когена, который советовал Пастернаку продолжить карьеру философа в Германии. Тогда же сделал предложение Иде Высоцкой (дочери крупного чаеторговца Д. В. Высоцкого), но получил отказ, как описано в стихотворении «Марбург» и автобиографической повести «Охранная грамота». В 1912 году вместе с родителями и сёстрами посещает Венецию, что нашло отражение в его стихах того времени. Виделся в Германии с кузиной Ольгой Фрейденберг (дочерью литератора и изобретателя Моисея Филипповича Фрейденберга). С ней его связывала многолетняя дружба и переписка.

После поездки в Марбург Пастернак отказался и от того, чтобы в дальнейшем сосредоточиться на философских занятиях. В это же время он начинает входить в круги московских литераторов. Он участвовал во встречах кружка символистского издательства «Мусагет», затем в литературно-артистическом кружке Юлиана Анисимова и Веры Станевич, из которого выросла недолговечная постсимволистская группа «Лирика». С 1914 года Пастернак примыкал к содружеству футуристов «Центрифуга» (куда также входили другие бывшие участники «Лирики» - Николай Асеев и Сергей Бобров). В этом же году близко знакомится с другим футуристом - Владимиром Маяковским, чья личность и творчество оказали на него определённое влияние. Позже, в 1920-е годы, Пастернак поддерживал связи с группой Маяковского «ЛЕФ», но в целом после революции занимал независимую позицию, не входя ни в какие объединения.

Первые стихи Пастернака были опубликованы в 1913 году (коллективный сборник группы «Лирика»), первая книга - «Близнец в тучах» - в конце того же года (на обложке - 1914), воспринималась самим Пастернаком как незрелая. В 1928 году половина стихотворений «Близнеца в тучах» и три стихотворения из сборника группы «Лирика» были объединены Пастернаком в цикл «Начальная пора» и сильно переработаны (некоторые фактически переписаны полностью); остальные ранние опыты при жизни Пастернака не переиздавались. Тем не менее, именно после «Близнеца в тучах» Пастернак стал осознавать себя профессиональным литератором.

В 1916 году вышел сборник «Поверх барьеров». Зиму и весну 1916 года Пастернак провёл на Урале, под городом Александровском Пермской губернии, в посёлке Всеволодо-Вильва, приняв приглашение поработать в конторе управляющего Всеволодо-Вильвенскими химическими заводами Бориса Збарского помощником по деловой переписке и торгово-финансовой отчётности. Широко распространено мнение, что прообразом города Юрятина из «Доктора Живаго» является город Пермь. В этом же году поэт побывал на Березниковском содовом заводе на Каме. В письме к С. П. Боброву от 24 июня 1916 г. (на следующий день после отъезда из дома во Всеволодо-Вильве) Борис называет содовый завод «Любимов, Сольвэ и К» и поселок европейского образца при нём «маленькой промышленной Бельгией».

Родители Пастернака и его сёстры в 1921 году покидают советскую Россию по личному ходатайству А. В. Луначарского и обосновываются в Берлине. Начинается активная переписка Пастернака с ними и русскими эмиграционными кругами вообще, в частности, с Мариной Цветаевой. В 1926 году началась переписка с Р.-М. Рильке.

В 1922 году Пастернак женится на художнице Евгении Лурье, с которой проводит в гостях у родителей в Берлине вторую половину года и всю зиму 1922-1923 годов. В том же 1922 году выходит программная книга поэта «Сестра моя - жизнь», большинство стихотворений которой были написаны ещё летом 1917 года. В следующем 1923 году, 23 сентября, в семье Пастернаков рождается сын Евгений (скончался в 2012 году).

В 20-е годы созданы также сборник «Темы и вариации» (1923), роман в стихах «Спекторский» (1925), цикл «Высокая болезнь», поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». В 1928 году Пастернак обращается к прозе. К 1930-му году он заканчивает автобиографические заметки «Охранная грамота», где излагаются его принципиальные взгляды на искусство и творчество.

На конец 20-х - начало 30-х годов приходится короткий период официального советского признания творчества Пастернака. Он принимает активное участие в деятельности Союза писателей СССР и в 1934 году выступает с речью на его первом съезде, на котором Н. И. Бухарин призывал официально назвать Пастернака лучшим поэтом Советского Союза. Его большой однотомник с 1933 по 1936 год ежегодно переиздаётся.

Познакомившись с Зинаидой Николаевной Нейгауз (в девичестве Еремеевой, 1897-1966), в то время женой пианиста Г. Г. Нейгауза, вместе с ней в 1931 году Пастернак предпринимает поездку в Грузию (см. ниже). Прервав первый брак, в 1932 году Пастернак женится на З. Н. Нейгауз. В том же году выходит его книга «Второе рождение» - попытка Пастернака влиться в дух того времени. В ночь на 1 января 1938 года у Пастернака и его второй жены рождается сын Леонид (будущий физик, ум. в 1976).

В 1935 году Пастернак участвует в работе проходящего в Париже Международного конгресса писателей в защиту мира, где с ним случается нервный срыв (последняя его поездка за границу). В 1935 году Пастернак заступился за мужа и сына Анны Ахматовой, освобожденных из тюрем после писем Сталину Пастернака и Ахматовой. В декабре 1935 года Пастернак шлет в подарок Сталину книгу переводов Грузинские лирики и в сопроводительном письме благодарит за «чудное молниеносное освобождение родных Ахматовой» и далее пишет:
В заключение горячо благодарю Вас за Ваши недавние слова о Маяковском. Они отвечают моим собственным чувствам, я люблю его и написал об этом целую книгу. Но и косвенно Ваши строки о нём отозвались на мне спасительно. Последнее время меня под влиянием Запада страшно раздували, придавали преувеличенное значение (я даже от этого заболел): во мне стали подозревать серьёзную художественную силу. Теперь, после того, как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизни.

В январе 1936 года Пастернак публикует два стихотворения, обращенные со словами восхищения к И. В. Сталину. Однако уже к середине 1936 года отношение властей к нему меняется - его упрекают не только в «отрешённости от жизни», но и в «мировоззрении, не соответствующем эпохе», и безоговорочно требуют тематической и идейной перестройки. Это приводит к первой длительной полосе отчуждения Пастернака от официальной литературы. По мере ослабевающего интереса к советской власти, стихи Пастернака приобретают более личный и трагический оттенок.

В 1937 году проявляет огромное гражданское мужество - отказывается подписать письмо с одобрением расстрела Тухачевского и других, демонстративно посещает дом репрессированного Пильняка.

В 1936 году поселяется на даче в Переделкино, где с перерывами проживёт до конца жизни. С 1939 по 1960 год живёт на даче по адресу: улица Павленко, 3 (сейчас мемориальный музей). Его московский адрес в писательском доме с середины 1930-х до конца жизни: Лаврушинский переулок, д.17/19, кв.72.

К концу 30-х годов он обращается к прозе и переводам, которые в 40-х годах становятся основным источником его заработка. В тот период Пастернаком создаются ставшие классическими переводы многих трагедий Шекспирa, «Фауста» Гёте, «Марии Стюарт» Ф. Шиллера.

1942-1943 годы провёл в эвакуации в Чистополе. Помогал денежно многим людям, в том числе дочери Марины Цветаевой - Ариадне Эфрон.

В 1943 году выходит книга стихотворений «На ранних поездах», включающая четыре цикла стихов предвоенного и военного времени.

В 1946 году Пастернак познакомился с О. В. Ивинской и она стала «музой» поэта. Он посвятил ей многие стихотворения. До самой смерти Пастернака их связывали близкие отношения.

ТАСС

Борис Пастернак — один из самых значительных и известных русских поэтов ХХ века. Его первые книги появились в 1910-е годы — в конце эпохи, которую принято называть Серебряным веком русской поэзии. Его поэзия, с одной стороны, тесно связана с одним из главных поэтических течений того времени — футуризмом: сложный язык, неологизмы, многозначность лексики и синтаксиса, стилистические контрасты роднят Пастернака с Владимиром Маяковским (оба поэта высоко ценили друг друга). С другой стороны, Пастернаку всегда был чужд демонстративный отказ от традиции: его собственная поэзия и на раннем этапе, и позже была тесно связана с поэзией Пушкина, Лермонтова, Фета, Блока, Поля Верлена, Рильке и многих других.

Пастернаку свойственна парадоксальность мировосприятия, любовь к каламбурам и философичность. Почти каждому стихотворению присуще ощущение потрясения от красоты окружающего мира (от раннего «Про эти стихи» до поздних — «Рождественская звезда», «В больнице» и «Снег идет»), внимание к мельчайшим деталям природы (в стихах Пастернака множество цветов, деревьев, птиц и звуков) и одновременно убежденность, что все вокруг составляет огромное, плотно слитое, одухотворенное целое. Во многих текстах Пастернака присутствуют темы творчества, преображения мира в слово, судьбы поэта и поэзии в окружающем мире.

Выбрать несколько стихотворений из корпуса текстов поэта, много писавшего на протяжении пяти десятилетий, — задача трудная. Среди отобранного — стихи разных лет, представляющие и примеры сложного, образного, многозначного метафорического языка раннего Пастернака, и стихи пятидесятых годов, язык которых гораздо ровнее. Сюда вошли стихи, связанные с определением Пастернаком своего места в исторической эпохе: «Художник», «Гамлет», «Нобелевская премия»; стихи о мироустройстве (если можно сказать, что у Пастернака есть стихи не об этом): «Сосны», «В больнице», «Снег идет», «Рождественская звезда»; стихи о любви: «Зимняя ночь», «Марбург»; стихи о поэзии: «», «Определение поэзии», «Про эти стихи» — и о поэте: «Так начинают. Года в два…» и «Август».

Февраль. Достать чернил и плакать!

Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.

Впервые опубликовано в сборнике «Лирика» с посвящением университетскому товарищу и литературному критику Константину Локсу. Пастернак высоко оценивал стихотворение на протяжении всей своей жизни: в письме Варламу Шаламову от 9 июля 1952 года он называл его «лучшим из раннего». Стихотворение об ощущении начала весны в городе, которое толкает поэта писать и в воображении совершить путешествие в пригород («достать пролетку за шесть гривен»), где весна уже гораздо сильнее обозначилась, прилетели грачи, лужи под деревьями. В этом раннем стихотворении можно обнаружить характернейшие черты всей поэзии Пастернака. Тут и парадоксальность — весна в феврале и грохот «слякоти», и свойственное и Пастернаку, и его поэтическим соратникам соединение повседневного, сниженного «слякоть» с «кликом» (в русских картинах весны вспоминается Пушкин: «весной, при кликах лебединых»), при этом здесь «клик колес» — резкий скрип. Но главное, отмечавшееся современниками и исследователями, — экстатическое состояние мира, города, поэта, сложения стихов: «плакать», «навзрыд», воображаемые срывающиеся грачи. Причем поэт здесь подчеркнуто подчинен миру: к лирическому герою относятся только глаголы в неопределенной форме с оттенком повеления: «достать!», «плакать!», «писать!» — как команды. Еще одной неотъемлемой чертой поэтического мира Пастернака, проявившейся уже в этом стихотворении, оказывается неразрывная слитность, спаянность природы, города, поэзии.

Импровизация

Я клaвишeй стaю кopмил с pуки
Пoд xлoпaньe кpыльeв, плeск и клeкoт.
Я вытянул pуки, я встaл нa нoски,
Pукaв зaвepнулся, нoчь тepлaсь o лoкoть.

И былo тeмнo. И этo был пpуд
И вoлны. — И птиц из пopoды люблю вaс,
Кaзaлoсь, скopeй умepтвят, чeм умpут
Кpикливыe, чepныe, кpeпкиe клювы.

И этo был пpуд. И былo тeмнo.
Пылaли кубышки с пoлунoчным дeгтeм.
И былo вoлнoю oбглoдaнo днo
У лoдки. И гpызлися птицы у лoктя.

И нoчь пoлoскaлaсь в гopтaняx зaпpуд.
Кaзaлoсь, пoкaмeст птeнeц нe нaкopмлeн,
И сaмки скopeй умepтвят, чeм умpут
Pулaды в кpикливoм, искpивлeннoм гopлe.

Сложное стихотворение из второй книги стихов Пастернака «Поверх барьеров» 1916 года. В 1940-х, готовя его к переизданию, автор «упростил» заглавие — «Импровизация на рояле». Пастернак в 1900-х, до поступления в университет, серьезно учился музыке и думал о ней как о будущем поприще. Свое увлечение композитором Скрябиным он описывал в автобиографической повести «Охранная грамота» так, как описывают первую любовь. Отказавшись от музыкальной карьеры, Пастернак, однако, не оставил своих опытов музыкальных импровизаций. Именно как музыкант-импровизатор в конце 1910-х он был принят в литературно-художественный кружок «Сердарда», где встретил своих будущих друзей и единомышленников по литературным занятиям — Юлиана Анисимова, Николая Асеева, Сергея Боброва и Сергея Дурылина.

В стихотворении герой импровизирует, возможно, стараясь объясниться в любви. Клавиши уподобляются клювам птиц, инструмент — ночному пруду, свечи — желтым кувшинкам (кубышкам) на пруду, форма инструмента (или его крышки) и, может быть, движения рояльного механизма рождают ассоциации с лодкой, волнами.

«К основному образу „liebe dich — лебеди“ („птиц из породы люблю вас“) — ближайшие музыкальные ассоциации: „Лебединое озеро“ и (фортепьянный!) „Лебедь“ Сен-Санса (отмечено Ю. Л. Фрейдиным). Ближайшие литературные: „Лебедь“ Малларме (вмерзший в озеро) и пушкинское „при кликах лебединых… являться муза стала мне“ — отсюда рамочная конструкция, музы в заглавии „Импровизация“ и клики в „руладах в… горле“. Ближайшая языковая ассоциация — „лебединая песня“: от нее отталкивается тема „преодоление [искусством] смерти“ (дважды „скорей умертвят, чем умрут“)».

Михаил Гаспаров, филолог

Стихотворение отличается исключительным процентом (80 %) знаменательных слов — существительных, прилагательных, глаголов и местоимений, употребленных в переносном (тропеическом) значении. Импровизация метафорически уподоблена ночному пруду с лебедями.

Марбург

Я вздpaгивaл. Я зaгopaлся и гaс.
Я тpясся. Я сдeлaл сeйчaс пpeдлoжeньe —
Нo пoзднo, я сдpeйфил, и вoт мнe — oткaз.
Кaк жaль ee слeз! Я святoгo блaжeннeй.

Я вышeл нa плoщaдь. Я мoг быть сoчтeн
Втopичнo poдившимся. Кaждaя мaлoсть
Жилa и, нe стaвя мeня ни вo чтo,
В пpoщaльнoм знaчeньи свoeм пoдымaлaсь.

Плитняк paскaлялся, и улицы лoб
Был смугл, и нa нeбo глядeл испoдлoбья
Булыжник, и вeтep, кaк лoдoчник, гpeб
Пo липaм. И всe этo были пoдoбья.

Нo, кaк бы тo ни былo, я избeгaл
Иx взглядoв. Я нe зaмeчaл иx пpивeтствий.
Я знaть ничeгo нe xoтeл из бoгaтств.
Я вoн выpывaлся, чтoб нe paзpeвeться.

Инстинкт пpиpoждeнный, стapик-пoдxaлим,
Был нeвынoсим мнe. Oн кpaлся бок о бок
И думaл: «Рeбячья зaзнoбa. Зa ним,
К нeсчaстью, пpидeтся пpисмaтpивaть в oбa».

«Шaгни, и eщe paз», — твepдил мнe инстинкт,
И вeл мeня мудpo, кaк стapый сxoлaстик,
Чpeз дeвствeнный, нeпpoxoдимый тpoстник,
Нaгpeтыx дepeвьeв, сиpeни и стpaсти.

«Нaучишься шaгoм, a пoслe xoть в бeг», —
Твepдил oн, и нoвoe сoлнцe с зeнитa
Смoтpeлo, кaк сызнoвa учaт xoдьбe
Тузeмцa плaнeты нa нoвoй плaнидe.

Oдниx этo всe oслeплялo. Дpугим —
Тoй тьмoю кaзaлoсь, чтo глaз xoть выкoли.
Кoпaлись цыплятa в кустax гeopгин,
Свepчки и стpeкoзы, кaк чaсики, тикaли.

Плылa чepeпицa, и пoлдeнь смoтpeл,
Нe смapгивaя, нa кpoвли. A в Мapбуpге
Ктo, гpoмкo свищa, мaстepил сaмoстpeл,
Ктo мoлчa гoтoвился к Тpoицкoй яpмapкe.

Жeлтeл, oблaкa пoжиpaя, пeсoк.
Пpeдгpoзьe игpaлo бpoвями кустapникa.
И нeбo спeкaлoсь, упaв нa кусoк
Кpoвooстaнaвливaющeй apники.

В тoт дeнь всю тeбя, oт гpeбeнoк дo нoг,
Кaк тpaгик в пpoвинции дpaму Шeкспиpoву,
Нoсил я с сoбoю и знaл нaзубoк,
Шaтaлся пo гopoду и peпeтиpoвaл.

Кoгдa я упaл пpeд тoбoй, oxвaтив
Тумaн этoт, лeд этoт, эту пoвepxнoсть
(Кaк ты xopoшa!) — этoт виxpь дуxoты —
O чeм ты? Oпoмнись! Пpoпaлo… Oтвepгнут.

............................................................................

Тут жил Мapтин Лютep. Тaм — бpaтья Гpимм.
Кoгтистыe кpыши. Дepeвья. Нaдгpoбья.
И всe этo пoмнит и тянeтся к ним.
Всe — живo. И всe этo тoжe — пoдoбья.

О нити любви! Улови, перейми.
Но как ты громаден, отбор обезьяний,
Когда под надмирными жизни дверьми,
Как равный, читаешь свое описанье!

Когда-то под рыцарским этим гнездом
Чума полыхала. А нынешний жупел —
Насупленный лязг и полет поездов
Из жарко, как ульи, курящихся дупел.

Нeт, я нe пoйду тудa зaвтpa. Oткaз —
Пoлнee пpoщaнья. Всe яснo. Мы квиты.
Да и оторвусь ли от газа, от касс, —
Чтo будeт сo мнoю, стapинныe плиты?

Пoвсюду пopтплeды paзлoжит тумaн,
И в oбe oкoнницы встaвят пo мeсяцу.
Тoскa пaссaжиpкoй скoльзнeт пo тoмaм
И с книжкoю нa oттoмaнкe пoмeстится.

Чeгo жe я тpушу? Вeдь я, кaк гpaммaтику,
Бeссoнницу знaю. Стрясется — спасут.
Рассудок? Но он — как луна для лунатика.
Мы в дружбе, но я не его сосуд.

Вeдь нoчи игpaть сaдятся в шaxмaты
Сo мнoй нa луннoм пapкeтнoм пoлу,
Aкaциeй пaxнeт, и oкнa paспaxнуты,
И стpaсть, кaк свидeтeль, сeдeeт в углу.

И тoпoль — кopoль. Я игpaю с бeссoнницeй.
И фepзь — сoлoвeй. Я тянусь к сoлoвью.
И нoчь пoбeждaeт, фигуpы стopoнятся,
Я бeлoe утpo в лицo узнaю.

1916, 1928

Марбург — старинный университетский город в Германии, где Пастернак учился философии летом 1912 года. Именно здесь в результате множества причин, среди которых было и неудачное объяснение с возлюбленной, Пастернак решает оставить философию и заняться поэзией. Этому городу повезло стать поворотной точкой в становлении не только Пастернака: студентом университета в Марбурге был Ломоносов, когда написал свою «Оду на взятие Хотина». Отказ возлюбленной переживается героем как путь ко второму рождению — так в начале тридцатых назовет Пастернак свою пятую книгу стихов. Стихотворение полно точных пространственных указаний: на домах в городе висят мемориальные доски «Здесь жил Мартин Лютер», «Здесь жили братья Гримм» — собственно, так теперь там висят и доски с именами Ломоносова и самого Пастернака. Из Германии Пастернак совершает путешествие в Италию, символически переместившись из страны науки в страну искусства. Вероятно, именно как стихотворение о своем поэтическом рождении Пастернак включал «Марбург» во все свои избранные поэтические сборники 1920-50-х годов.

Определение поэзии

Это — круто налившийся свист,
Это — щелканье сдавленных льдинок,
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьев поединок.

Это — сладкий заглохший горох,
Это — слезы вселенной в лопатках,
Это — с пультов и с флейт — Фигаро
Низвергается градом на грядку.

Все, что ночи так важно сыскать
На глубоких купаленных доньях,
И звезду донести до садка
На трепещущих мокрых ладонях.

Площе досок в воде — духота.
Небосвод завалился ольхою,
Этим звездам к лицу б хохотать,
Ан вселенная — место глухое.

Одно из стихотворений третьей книги Пастернака «Сестра моя — жизнь», которая принесла ему громкую известность. Стихотворение входит в цикл, озаглавленный «Занятье философией». В цикле, как в философских системах, где даются исходные определения главных понятий, собраны стихотворения «Определение поэзии», «Определение творчества» и «Определение души».
В стихотворении поэт определяет поэзию как присутствующую в природе («лист», «горох»), в музыке («с пультов и с флейт»). Поэзия умеет поймать отражение высшего, небесного в земной природе, поймать мгновенное — «звезду донести до садка», «сыскать на купаленных доньях»; ей свойственно напряженное соперничество («двух соловьев поединок») вместе с ощущением одиночества и глухоты вселенной (здесь, наверное, отзывается начало «Выхожу один я на дорогу…» Лермонтова и конец «Облака в штанах» Маяковского: «Глухо. / Вселенная спит, / положив на лапу / …огромное ухо»).

Про эти стихи

На тротуарах истолку
С стеклом и солнцем пополам,
Зимой открою потолку
И дам читать сырым углам.

Задекламирует чердак
С поклоном рамам и зиме,
К карнизам прянет чехарда
Чудачеств, бедствий и замет.

Буран не месяц будет месть,
Концы, начала заметет.
Внезапно вспомню: солнце есть;
Увижу: свет давно не тот.

Галчонком глянет Рождество,
И разгулявшийся денек
Прояснит много из того,
Что мне и милой невдомек.

В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?

Кто тропку к двери проторил,
К дыре, засыпанной крупой,
Пока я с Байроном курил,
Пока я пил с Эдгаром По?

Пока в Дарьял, как к другу, вхож,
Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,
Я жизнь, как Лермонтова дрожь,
Как губы в вермут окунал.

Поэзия, творчество — одна из сквозных тем Пастернака, начиная с «Февраль. Достать чернил и плакать!» и заканчивая стихотворением «Нобелевская премия» 1959 года. Поэзия, стихи существуют в тесном слиянии со всем миром. Поэт толчет их на тротуаре с песком и солнцем. С одной стороны, можно вспомнить, как Николай Бурлюк, по воспоминаниям Бенедикта Лившица, снимал свои картины маслом с этюдника и клал на землю. С другой, Пастернак обыгрывает внутреннюю форму слова «истолку» и говорит о толковании стихов. Намеренная многозначность — «дам читать сырым углам» — подчеркивает зыбкость границ между явлениями окружающего мира, где поэт может давать читать свои стихи углам и чердаку, а может им предоставлять возможность читать их стихи.

«Галчонком» проглянувшее Рождество может напомнить читателю о герое Диккенса, который через окно спрашивал: «Какой сегодня день?» — и был счастлив услышать, что он не пропустил Рождество. Видимо, и лирический герой не пропустил своего времени, пока общался с поэтами прошлого (жил в поэтическом мире), словно диккенсовский Скрудж со страшными духами. В поэзии 1917-1918 годов сравнения революции с религиозными явлениями были приняты (вспомните Христа в концовке поэмы «Двенадцать»).

В 1940-х строчки «Сквозь фортку крикну детворе: / Какое, милые, у нас / Тысячелетье на дворе?» припомнил в газете «Культура и жизнь» поэт Алексей Сурков, обвинявший Пастернака в отрыве от реальной жизни и от революции 1917 года. Такие обвинения на страницах центральной газеты носили характер политического доноса, за которым могли следовать разного рода репрессивные меры — от прекращения изданий до ареста.

Так начинают. Года в два...

Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут, — а слова
Являются о третьем годе.

Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать — не мать.
Что ты — не ты, что дом — чужбина.

Что делать страшной красоте,
Присевшей на скамью сирени,
Когда и впрямь не красть детей?
Так возникают подозренья.

Так зреют страхи. Как он даст
Звезде превысить досяганье,
Когда он — Фауст, когда — фантаст?
Так начинаются цыгане.

Так открываются, паря
Поверх плетней, где быть домам бы,
Внезапные, как вздох, моря.
Так будут начинаться ямбы.

Так ночи летние, ничком
Упав в овсы с мольбой: исполнься,
Грозят заре твоим зрачком,
Так затевают ссоры с солнцем.

Так начинают жить стихом.

Стихотворение из четвертой книги стихов Пастернака «Темы и варьяции» о рождении поэта, о внутренних импульсах и внешних впечатлениях, которые превращают ребенка в поэта, его слова и мысли — в стихи.

Художник

Мне по душе строптивый норов
Артиста в силе: он отвык
От фраз, и прячется от взоров,
И собственных стыдится книг.

Но всем известен этот облик.
Он миг для пряток прозевал.
Назад не повернуть оглобли,
Хотя б и затаясь в подвал.

Судьбы под землю не заямить.
Как быть? Неясная сперва,
При жизни переходит в память
Его признавшая молва.

Но кто ж он? На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.

Как поселенье на гольфштреме,
Он создан весь земным теплом.
В его залив вкатило время
Все, что ушло за волнолом.

Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак.

А эти дни на расстояньи,
За древней каменной стеной,
Живет не человек — деянье:
Поступок ростом с шар земной.

Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел:
Он — то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.

За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел.

В собранье сказок и реликвий,
Кремлем плывущих над Москвой
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.

И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.

Стихотворение о Поэте и Правителе — о знании «друг о друге предельно крайних двух начал». В 1950-х Пастернак написал об этом стихотворении:
«…разумел Сталина и себя. <…> Искренняя, одна из сильнейших (последняя в тот период) попытка жить думами времени и ему в тон».

Сосны

В траве, меж диких бальзаминов,
Ромашек и лесных купав,
Лежим мы, руки запрокинув
И к небу головы задрав.

Трава на просеке сосновой
Непроходима и густа.
Мы переглянемся и снова
Меняем позы и места.

И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены
И от болезней, эпидемий
И смерти освобождены.

С намеренным однообразьем,
Как мазь, густая синева
Ложится зайчиками наземь
И пачкает нам рукава.

Мы делим отдых краснолесья,
Под копошенье мураша
Сосновою снотворной смесью
Лимона с ладаном дыша.

И так неистовы на синем
Разбеги огненных стволов,
И мы так долго рук не вынем
Из-под заломленных голов,

И столько широты во взоре,
И так покорно все извне,
Что где-то за стволами море
Мерещится все время мне.

Там волны выше этих веток
И, сваливаясь с валуна,
Обрушивают град креветок
Со взбаламученного дна.

А вечерами за буксиром
На пробках тянется заря
И отливает рыбьим жиром
И мглистой дымкой янтаря.

Смеркается, и постепенно
Луна хоронит все следы
Под белой магиею пены
И черной магией воды.

А волны все шумней и выше,
И публика на поплавке
Толпится у столба с афишей,
Неразличимой вдалеке.

Стихотворение из цикла «На ранних поездах», который поэт начинает за несколько месяцев до Великой Отечественной войны. В нем присутствует излюбленная пастернаковская тема единства, слитности мира, открывающая путь к человеческому бессмертию. Поэт здесь соединяет лес и людей, подмосковные сосны и далекое море.

Быть знаменитым некрасиво...

Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.

Цель творчества — самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.

И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

Впервые опубликовано в журнале «Знамя» в 1956-м под заголовком «Быть знаменитым». Поэтическая декларация Пастернака, вошедшая в последний цикл поэта «Когда разгуляется», подводящая итог представлениям автора о месте поэта в мире.

В больнице

Стояли как перед витриной,
Почти запрудив тротуар.
Носилки втолкнули в машину,
В кабину вскочил санитар.

И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.

Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.

Шел дождь, и в приемном покое
Уныло шумел водосток,
Меж тем как строка за строкою
Марали опросный листок.

Его положили у входа.
Все в корпусе было полно.
Разило парами иода,
И с улицы дуло в окно.

Окно обнимало квадратом
Часть сада и неба клочок.
К палатам, полам и халатам
Присматривался новичок.

Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.

Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.

Там в зареве рдела застава,
И, в отсвете города, клен
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.

«О Господи, как совершенны
Дела Твои, — думал больной, —
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже, волнения слезы
Мешают мне видеть Тебя.

Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным Твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук Твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр».

Стихотворение «В больнице» было включено Пастернаком в его последний цикл стихов «Когда разгуляется». Вызванное собственным пребыванием в больнице с тяжелым инфарктом, стихотворение начинается с картины толпы вокруг человека, которому стало плохо на улице, и его забирает машина скорой помощи, и завершается мыслями умирающего больного, которого переполняет восхищение устройством окружающего мира и благодарность за дарованную ему судьбу.

В январе 1953-го Пастернак писал вдове своего близкого друга, Нине Табидзе:

«Когда это случилось, и меня отвезли, и я пять вечерних часов пролежал сначала в приемном покое… то в промежутках между потерею сознания и приступами тошноты и рвоты меня охватывало такое спокойствие и блаженство!
<…>
Длинный верстовой коридор с телами спящих, погруженный во мрак и тишину, кончался окном в сад с чернильной мутью дождливой ночи и отблеском городского зарева, зарева Москвы, за верхушками деревьев. И этот коридор, и зеленый жар лампового абажура на столе у дежурной сестры у окна, и тишина, и тени нянек, и соседство смерти за окном и за спиной — все это по сосредоточенности своей было таким бездонным, таким сверхчеловеческим стихотворением!
<…>
„Господи, — шептал я, — благодарю Тебя за то, что Ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что Твой язык — величественность и музыка, что Ты сделал меня художником, что творчество — Твоя школа, что всю жизнь Ты готовил меня к этой ночи“. И я ликовал и плакал от счастья».

Снег идет

Снег идет, снег идет.
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет.

Снег идет, и всё в смятеньи,
Bсе пускается в полет, —
Черной лестницы ступени,
Перекрестка поворот.

Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод.

Словно с видом чудака,
С верхней лестничной площадки,
Крадучись, играя в прятки,
Сходит небо с чердака.

Потому что жизнь не ждет.
Не оглянешься — и Святки.
Только промежуток краткий,
Смотришь, там и новый год.

Снег идет, густой-густой.
В ногу с ним, стопами теми,
В том же темпе, с ленью той
Или с той же быстротой,
Может быть, проходит время?

Может быть, за годом год
Следуют, как снег идет
Или как слова в поэме?

Снег идет, снег идет,
Снег идет, и всё в смятеньи:
Убеленный пешеход,
Удивленные растенья,
Перекрестка поворот.

Стихотворение из последнего цикла Пастернака «Когда разгуляется» передает целый ряд сквозных мотивов, тем, приемов, которые были свойственны мировосприятию и текстам поэта на протяжении всего литературного пути. Городской снегопад объединяет небо, землю, город, людей и комнатные растения. Они все подчиняются общим законам мироздания — устройства времени и творчества («…за годом год / Следуют, как снег идет / Или как слова в поэме»).

Нобелевская премия

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

В октябре 1958 года Пастернаку была присуждена самая престижная мировая награда в области литературы — Нобелевская премия. В СССР присуждение премии было воспринято как враждебный акт — награждение писателя, чей роман «Доктор Живаго» был запрещен на родине и опубликован только за границей. Была развернута беспрецедентная кампания травли поэта: Пастернака исключили из Союза советских писателей и грозили высылкой из страны, в газетах публиковались гневные обличительные письма, где автора романа называли предателем и клеветником. В результате кампании Пастернак отказался от премии. 30 января 1959 года Пастернак передал цикл «Январские дополнения» английскому журналисту, который спустя десять дней опубликовал стихотворение «Нобелевская премия» в газете Daily Mail.

Гамлет

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.

Стихотворение «Гамлет» открывает последнюю, стихотворную часть романа «Доктор Живаго». В лирическом герое стихотворения множатся, накладываясь друг на друга, актер, вышедший на сцену (возможно, играющий роль Гамлета); сам Гамлет, выполняющий на сцене волю своего отца; Христос, обращающийся в Гефсиманском саду к Богу Отцу; лирический герой стихотворения, размышляющий о своем пути и судьбе; и, наконец, Пастернак, ощущающий себя в современности, тонущим в фарисействе.

Стихотворение, герой которого пытается узнать свою судьбу, тесно связано с литературной традицией. Пастернак несколько раз повторял в письмах и разговорах, что судьба его героя должна быть отчасти подобна судьбе Александра Блока. Блок неоднократно в стихах сопоставлял с Гамлетом своего лирического героя. Тема судьбы и смерти поэта в русской поэзии тесно связана со стихотворением Лермонтова на смерть Пушкина, где он сравнивает убитого поэта с Христом («они венец терновый, увитый лаврами, надели на него»). Стихотворение написано пятистопным хореем — размером, к которому, говоря о темах судьбы, смерти и жизненного пути, обращались Лермонтов («Выхожу один я на дорогу…»), Тютчев («Вот бреду я вдоль большой дороги…»), Блок («Выхожу я в путь, открытый взорам…»), неоднократно Есенин («Письмо матери», «Спит ковыль. Равнина дорогая…» и др.) и Максимилиан Волошин, написавший этим размером:

Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.

Может быть, и я свой жребий выну,
Горькая детоубийца — Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь, —
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.

Август

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по‑старому,
Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.

В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, нетронутый распадом:

«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса,
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины!
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я — поле твоего сраженья.

Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».

1953

Стихотворение «Август» — из цикла стихов Юрия Живаго, героя романа Пастернака, составляющего последнюю часть романа. В стихотворении — сон героя о своей смерти, причем автор помещает пространство стихотворения в пространство своей комнаты на даче в Переделкине: утреннее солнце покрывает «…жаркой охрою / Соседний лес, дома поселка, / Мою постель, подушку мокрую / И край стены за книжной полкой».

Вспоминающийся герою сон, как к нему «на проводы» идут его друзья через августовский кладбищенский лес, как будто опять через переделкинское кладбище, над которым возвышается церковь Преображения — в начале стихотворения «кто-то» во сне вспоминает, что это «шестое августа по‑старому, Преображение Господне». Герой, прощаясь с жизнью, прощается с поэзией («образ мира, в слове явленный»), чудом окружающего мира и возлюбленной, которая умела «сражаться» за него с окружающим миром, помогая ему преодолеть годы забвения человеческих и божественных законов («годы безвременщины»).

Зимняя ночь

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.

Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.

И все терялось в снежной мгле,
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Одно из самых известных стихотворений Пастернака о любви, где близости влюбленных сообщается масштаб всеохватности за счет параллелизма с зимней стихией («по всей земле, во все пределы») и высокой, почти религиозной высоты («…и жар соблазна / Вздымал, как ангел, два крыла / Крестообразно»). Так о любви Лары и Живаго Пастернак пишет в романе «Доктор Живаго»: «Их любовь была велика. Но любят все, не замечая небывалости чувства. Для них же — и в этом была их исключительность — мгновения, когда, подобно веянию вечности, в их обреченное человеческое существование залетало веяние страсти, были минутами откровения и узнавания все нового и нового о себе и жизни»; «Мы с тобой как два первых человека, Адам и Ева, которым нечем было прикрыться в начале мира, и мы теперь так же раздеты и бездомны в конце его. И мы с тобой последнее воспоминание обо всем том неисчислимо великом, что натворено на свете за многие тысячи лет между ними и нами, и в память этих исчезнувших чудес мы дышим и любим, и плачем, и держимся друг за друга и друг к другу льнем».

«Зимняя ночь» входит в цикл стихов героя романа Пастернака — Юрия Живаго. В прозаической части романа герой, проезжая на Святках по Камергерскому переулку, поднимает голову, видит свет от свечи на замерзшем оконном стекле, и ему в голову приходит строчка «свеча горела на столе, свеча горела». В стихотворении лирическому герою представляется череда любовных свиданий за этим окном — «то и дело свеча горела на столе». Внутренний мир комнаты со свечой и влюбленной парой противопоставлен зимнему миру за окном, охваченному непрерывной и повсеместной метелью, как в первых строках поэмы Блока «Двенадцать».

Предметный мир стихотворения: метель, стол, окно, свеча, воск, башмачки — позволяет вспомнить о балладе Жуковского «Светлана» с ее знаменитым началом «Раз в крещенский вечерок…». Строчка приходит в голову герою, когда он на Святках (почти что время гаданий из баллады Жуковского) едет на извозчике со своей будущей женой Тоней, а за окном, чего он не знает, находится главная героиня романа Лара со своим женихом. В самом конце романа Лара, много лет спустя случайно зайдя в эту комнату, увидит на столе мертвого Юрия Живаго — как героиня Жуковского видит во сне мертвого жениха. Таким образом, в прозе связь с балладой, где девушка гадает о женихе, видит его мертвым, а, проснувшись, встречает его живым, становится еще отчетливей. В той же главе, где появляется впервые строчка «свеча горела», «Елка у Свентицких», герой размышляет об искусстве, которое все время занято двумя вещами — «неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь». Баллада Жуковского, где после гадания и страшного сна появляется живой жених, была как раз одним из таких произведений искусства.

В 1948 году стихотворение послужило причиной запрета на распространение книги Пастернака, в которую было включено. Александр Фадеев, возглавлявший Союз советских писателей и в издательстве которого была отпечатана книга, увидел в нем смесь мистики и эротики.

Рождественская звезда

Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.

Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.

А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой Вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.

И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры.
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
…Все злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.

— Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, —
Сказали они, запахнув кожухи.

От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.

У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.

Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.

Стихотворение, отданное Пастернаком главному герою своего романа. Юрий Живаго хочет «написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом». В стихотворении евангельские волхвы, идущие принести дары младенцу Христу, проходят через русское зимнее пространство («…погост, / Ограды, надгробья, / Оглобля в сугробе / И небо над кладбищем, полное звезд»), в котором узнается картина пейзажа из окна дачи поэта в Переделкине. В картине соединяются пространство и время: рядом с волхвами «встает все пришедшее после» — «будущее галерей и музеев», «все елки на свете», «все сны детворы». Это жизнь многовековой христианской культуры, берущей начало «в пещере», возле которой так по‑будничному бранятся и ругаются погонщики, лягаются ослы, но при этом происходит величайшее чудо, отмеченное для людей появлением звезды Рождества. 

) - поэт, писатель (10.2 1890, Москва – 30.5.1960, Переделкино под Москвой). Отец художник импрессионистского направления, мать – пианистка. Пастернак в детстве занимался музыкой. С 1909 изучал философию в Московском университете, в 1912 – в германском Марбурге. Завершил университетское образование в 1913 в Москве.

Первые стихи Пастернака появились в печати в 1913. Он вошел в литературную группу «Центрифуга», находившуюся в русле футуризма . Его первый сборник стихов Близнец в тучах (1914) издали Асеев и Бобров, большую часть стихотворений первого сборника Пастернак включил во второй – Поверх барьеров (1917). Наибольшее признание принес Пастернаку третий сборник стихов Сестра моя жизнь (1922), возникший летом 1917, но вдохновленный не политическими событиями, а переживаниями природы и любви. Следующий сборник его стихов – Темы и вариации (1923), после которого критики признали в нем «самого значительного из молодых поэтов послереволюционной России».

Гении и злодеи. Борис Пастернак

В небольших по объему эпических поэмах Девятьсот пятый год (1925-26), Лейтенант Шмидт (1926-27) и Спекторский (1931) Пастернак отчасти говорит и о революционных событиях.

С 1922 Пастернак публикует также прозу. Первый прозаический сборник Рассказы (1925) включает Детство Люверс , II tratto di apelle , Письма из Тулы и Воздушные пути . За ним с 1929 появляется первая автобиографическая повесть Пастернака, посвященная памяти Рильке, Охранная грамота (1931); высказываемое в ней понимание искусства находится в резком противоречии с представлениями влиятельных тогда функционеров РАПП .

После сборника новых стихов Второе рождение (1932) до 1937 вышло еще несколько сборников, включающих прежде написанные стихи Пастернака.

В 1934 он был приглашен в правление нового Союза писателей . С 1936 Пастернак ему приходится уйти в переводческую работу, особенно много он переводит трагедии Шекспира . «Его переводы из грузинских поэтов снискали благоволение Сталина , а возможно, и уберегли поэта от преследований».