План-конспекты уроков по поэме «Двенадцать»

Школьная программа предполагает 4 часа на изучение творчества Блока. Структура системы уроков дана на усмотрение учителя. Ниже представлены вариант разработки план-конспекта уроков по этой теме (при выделении двух часов) и план-конспект урока, посвященный сравнению поэмы Александра Блока «Двенадцать» и поэмы Андрея Белого «Христос воскрес».

План-конспекты уроков по поэме «Двенадцать» при выделении двух часов на изучение

Урок №1. Поэма А.А. Блока «Двенадцать»

• *формулировать умения и навыки анализа лиро-эпического произведения, написанного в стиле символизма;
• *показать теснейшую связь всех уровней подсистем произведения, их направленность на выражение идейно-эстетического содержания поэмы;
• *знать сюжет, понимать систему образов, художественное своеобразие поэмы.

Ход урока.

• 1. Организационный момент: сообщение темы, цели, форм работы на уроке.
• 2. Вступительное слово учителя.

Творчество А. Блока завершают три произведения, которые литературная критика называет «Январской трилогией»;

• - статья «Интеллигенция и революция», написанная 9 января 1918 года;
• - поэма «Двенадцать», законченная 29 января 1918 года;
• - стихотворение «Скифы», созданное 30 января 1918 года.

Их объединяет время и история.

3. Сообщение учащихся - историческая справка.

Поэма «Двенадцать» принадлежит чрезвычайно короткой и яркой эпохе истории: последние месяцы 1917 и январь 1918 г. были неделями апокалипсическими - Брестский мир, красный террор, начало Гражданской войны, обстрел Кремля, погромы и самосуды, поджоги усадеб и убийства помещиков, слух о поджоге Михайловского и родного Шахматово, убийство в больнице министров временного правительства Шингарева и Кокошкина, которых Блок хорошо знал. По свидетельству писателя А. М. Ремизова, известие об этом убийстве стало толчком к началу работы над поэмой «Двенадцать».

Поэма, написанная менее чем за месяц, на высшем взлете творческих сил, остается памятником кратчайшей эпохи первых недель революции 1917 года. Закончив ее, Блок сказал: «Сегодня я - гений».

4. Слово учителя.

По свидетельству самого Блока, поэма «Двенадцать» началась для него с согласной «ж» во фразе:

«Уж я ножичком

Полосну, полосну»

Если мы обратим внимание на прием фонетического повтора в этой фразе, то легко прочитаем слово У - ж - а - с

И все же прежде поэмы была статья «Интеллигенция и революция». Сейчас мы поработаем с фрагментом статьи. Наша цель - понять, как Блок воспринимает и объясняет современникам русскую революцию. (Фрагмент статьи записан на уроке русского языка как диктант и есть у каждого ученика).

• 5. Работа со статьей «Интеллигенция и революция» по вопросам.
• - Как Блок характеризует свою эпоху? (Предполагаемый ответ: как великую).
• - В чем обязанность художников в такое время? (Видеть и слышать то, что задумано его народом).
• - А что им задумано, по мысли Блока? (Переделать жизнь из безобразной в прекрасную).
• - Как? (С помощью революции).

Первый вывод: революция задумана и осуществляется русским народом, чтобы сделать жизнь прекрасной.

• - С какими явлениями сравнивает Блок революцию? (Бурный поток, грозный вихрь, снежный буран).
• - Что общего в этих явлениях? (Они выражают силы стихии и бессилие перед ними человека).
• - Найдите в тексте глаголы, на которых построено олицетворение революции (Обманывает, калечит, выносит…).

Второй вывод: частными свойствами революции Блок считает жестокость и обман, а главным - размах и величие, обновление мира.

• - В чем особенность русской революции и ее отличие от бунта, по мнению Блока? (В размахе и цели - переделать весь мир во имя братства и мира народов).
• - К чему призывал Блок интеллигенцию? («Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте революцию»).

Эти слова будут эпиграфом нашего урока.

Блок считал: «Дух музыки - основа мировой гармонии, претворение хаоса реальности в Космос духа. Блок считал, что революция - та неизбежная закономерная катастрофа, через которую должен пройти мир и Россия на пути к обновлению, к божественной гармонии.

Третий вывод: Блок принимал и оправдывал революцию романтически - как возмездие старому миру, из которого должна родиться гармония будущего.

Но нам известны случаи, когда произведение воспринималось читателями неоднозначно взглядам писателя.

• 6. Работа над содержанием поэмы «Двенадцать».
• (Чтение поэмы в классе учителем и учащимися по ролям).
• - Какие вопросы возникли по содержанию поэмы и что вам не понятно?
• -Какие образы и фрагменты поэмы вызвали самые сильные ваши чувства?
• 7. Работа в группах по вопросам (по имеющемуся алгоритму).

Алгоритм работы над поэмой:

1. К какому роду литературы вы относите поэму «Двенадцать»: эпическому, лирическому, лиро-эпическому? Есть ли в поэме элементы драмы? Чего добивается Блок таким смешением всех родов литературы?

Предполагаемые ответы: Это лиро-эпическое произведение с элементами драмы, потому что поэма представляет собой ряд картин - главок из реальной жизни ночного революционного Петербурга. Есть эпические герои и эпический сюжет - действия патруля. Вместе с тем в поэме есть лирическое начало: пейзаж первой главы, где еще нет двенадцати, и Христа в заключительной главе видит лирический герой. А главы 5, 6, 7, 8, 10 - написаны в форме диалога героев и внутреннего монолога Петьки. Это совмещение родов литературы позволяет Блоку в малом объеме выразить большую картину мира и передать стремительность событий, а также свои чувства от происходящего.

2. Определите хронотоп поэмы (место и пространство происходящих событий).

Предполагаемый ответ: Петроград, зима, вечер-ночь, вместе с тем весь «божий свет»; в конце поэмы « Пурга пылит им в очи дни и ночи напролет»…

3. Определите главных героев поэмы. Найдите портрет «двенадцати» в тексте: как он характеризует героев? Какие поступки они совершают? Кого из героев можно назвать «представителями старого мира»? Где сосредоточены эти герои и почему?

Предполагаемый ответ: Главные герои - двенадцать красногвардейцев- патруль. По описанию автора - каторжники, блатные, преступники; они убивают Катьку, грозят убить и Ваньку, грабят, стреляют.

К представителям «старого мира» относятся герои первой главы, они описаны явно сатирически - их время прошло. События революции вызывают в них недоумение и страх, для них это трагедия.

4. Передайте сюжет поэмы, исчерпывается ли он только реалистическим, бытовым планом?

Предполагаемый ответ: Реалистический, бытовой сюжет беден. Патруль из Двенадцать человек идет по Петрограду зимней ночью, случайно убивает и оставляет на снегу бывшую подружку одного из них и идет дальше. Но сюжет не исчерпывается бытовым планом, в поэме большое значение имеет символический план, потому она так интересна и объемна.

4. Назовите образы-символы поэмы.

Предполагаемый ответ: Образ стихии, «двенадцати», образ цвета, образ пса, Христа…

8. Домашнее задание - аукцион: покупка «индивидуального задания» за смысловую версию образа-символа. (Учащиеся предлагают свое понимание образа-символа, получают комментарии учителя, рекомендуемую литературу для индивидуального ответа на следующем уроке).

Общее задание: найдите евангельские детали в поэме, в главе восьмой объясните цель ассонанса и аллитерации. Сколько раз звучит в поэме выражение «без креста «, т.е отречение от Бога? Что следует за этим отречением, какие действия?

Сколько раз звучат слова: «черный» и «белый»? Где и когда звучит любимый эпитет Блока « жемчужный»?

Урок №2. Смысл символики поэмы А. Блока «Двенадцать»

• *раскрывая ассоциативные связи, заключенные в образах - символах, определить их роль в идейно - эстетическом содержании поэмы;
• *выявить взаимосвязь образной системы и авторской концепции в изображении революции и человека;

Ход урока.

1. Организационный момент: сообщение темы, цели, форм работа на уроке.

Эпиграф урока: «Символ только тогда истинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен в своем значении… Он многолик, многомыслен…» Вячеслав Иванов.

Возможный вариант начала урока - просмотр фрагмента из фильма «Серебряный век русской поэзии. А. Блок». Фрагмент «Фауст» и «Евангелие». Влияние их на символику поэмы.

• 2. Проверка домашнего задания - выступление учащихся: смысл и содержание образов - символов поэмы.
• а) Образ стихии - вьюги, метели…

Предполагаемый ответ.

Образ метели, вьюги - традиционный в русской классической литературе. Достаточно вспомнить повесть «Метель» А. С. Пушкина, его «Капитанскую дочку»… Метель определила судьбу главных героев вопреки их желаниям, замела все старое, знакомые пути и дороги, свела Гринева с Пугачевым, Марью Ивановну - с Бурминым. Таким образом, метель - символ промысла божьего, судьбы рока. Эта же метель кружит героев по черному городу между сугробов и снеговых столбов. Она символ стихии революции, уничтожающей все старое.

б) Символ цвета.

Предполагаемый ответ.

Символика цвета у Блока философская. В поэме два цвета: черный и белый - этот контраст не столько воспроизводит картину ночного Петербурга, сколько выражает классовый смысл революции, расстановку сил истории и одновременно соотношение добра и зла, света и тьмы. Преобладает черный цвет: Россия погружена в злобное сатанинское - черное. Белый употребляется только три раза: в начале поэмы и в конце - венец Христа.

в) Образ-символ «пса».

Предполагаемый ответ.

Пес, по замыслу Блока, воплощение старого мира. Он сам говорит «Старый мир, как пес безродный…» Вместе с тем, пес в мировой классической литературе символ и воплощение сатанинских сил. Вспомним, что в произведении Гете «Фауст» Мефистофель появляется из пса, до этого преследующего Фауста в образе пуделя.

«Что это, сказка или быль?

И все разбухает ввысь и вширь,

Он может до потолка достать.

Нет, это не собачья стать!

Я нечисть ввел себе под свод!

Раскрыла пасть, как бегемот,

Огнем глазищи налиты -

Тварь из бесовской мелкоты.»

К концу поэмы, следуя за патрулем, он превращается в волка: «Скалит зубы волк голодный»… Не исчезает, не становится слабее.

г) Версия образа - символа «Двенадцать».

Предполагаемый ответ.

Двенадцать - магическое число, оно пронизывает всю поэму. Реалистическая деталь: патрули тогда действительно состояли из Двенадцать человек. В поэме Двенадцать глав. Возникает ассоциация с Двенадцать апостолами - учениками Христа, которые появляются в конце поэмы. Я думаю, в поисках исторических аналогий, Блок мог сравнить падение царизма с падением Римской империи, а провозвестником падения Рима он считал учение Христа.

3. Слово учителя.

В конце первой главы Блок, используя прием звукоподражания, подсказывает еще одно значение этого образа:

«Черное, черное небо -

Злоба, - грустная злоба -

Кипит в груди…

Черная злоба - , святая злоба -…

Товарищ! Гляди в оба»

Что вы слышите?

Предполагаемый ответ: бой часов.

Да, бой часов: часы - время - эпоха - век - история…

В то же время Двенадцать - это миг безвременья, когда старый день, год, век уже кончился, а новый еще не начался. Об этом есть стихотворение современницы Блока Поликсены Соловьевой (Аллегро). Аллегро - псевдоним сестры философа Вл. Соловьева.

Тайна двенадцати:

«Двенадцать - самый страшный час.

Он радостно пугает нас,

И за ударом вновь удар

Чредит и холод, и пожар.

Вот полночь: преклонив колени,

Закрыв лицо, мы - в царстве тени.

Вот полдень: тени больше нет,

Ее убил родивший свет.

Двенадцать - час великой тайны.

И не безвольно, не случайно,

На солнце глядя и луну,

Две стрелки вдруг слились в одну.

Как медленно плывут удары.

Значенье - в каждом, в каждом чары.

Умей понять, умей назвать,

Проклятье или благодать.

Двенадцатый удар погас,

И тайна миновала нас?»

Вот этот миг безвременья и есть ключ к появлению всех темных сил. Строго на шестом ударе в круге ветра и снега, среди «огней, огней, огней» и появляются Двенадцать… Человек… - подчеркивает Блок и … больше так их не назовет ни разу. Он скажет: «Ребята, двенадцать, товарищ, дружок, голытьба, рабочий народ»… А разгадка здесь же…

Сколько раз звучит во второй главе выражение «Эх, эх, без креста?» (трижды).

Крест символ того, что отличает человека от животного - морали, основанные на евангельских заповедях. Отрекаясь от Бога, каждый из них перестает быть Человеком. И появляется… пес.

Уточните, после каких событий он появляется?

Нет, не сразу после смерти Катьки: она убита в 6 главе, а пес появляется в 9, что-то произошло более страшное, чем убийство Катьки. Откроем главу 7 и прочитаем еще раз по ролям.

(Чтение главы 7 по ролям).

Я понимаю, что происходит с Петрухой в начале главы: смятение, раскаяние - муки и страдания человека, по своей вине потерявшего любимую. А в том, что он ее любил, мы сомневаться не можем, он сам говорит: «Ох, товарищи, родные, эту девку я любил»… А в ответ? Его отругали, «поддержали» и он «опять повеселел. Обратите внимание, что внешних событий нет. Вся глава - диалог, значит, то, что происходит - происходит в душе героя, что?

Предполагаемый ответ.

Его перестала мучить совесть, потому что 11 человек, как один, сказали ему, что совесть - это чепуха, сейчас не до нее…

Вывод учителя: произошел страшный процесс замены личной совести и личной ответственности интересами и мнением коллектива, тот процесс, который произойдет со всей страной и обернется уничтожением совести и нравственности народа и гибелью миллионов «Катек».

А теперь, когда убить Катьку - чепуха, то и « позабавиться не грех»:

«Отпирайте етажи,

Нынче будут грабежи…»

• (Чтение учителем 8 главы)
• - Для чего использует Блок в этой главе ассонанс и аллитерацию?
• (ассонанс передает стон, плач, вой, надрывное пение).
• - Кто плачет?
• (Петька: 8 глава - это его внутренний монолог).

Учитель: Его плач и вой понятны. Но дальше… Ассонанс прекращается, но зато автор использует аллитерацию - звуки ж-з-р - здесь и прочитанный нами «ужас» и злоба. Страдание и муки совести ищут выхода, но его нет, потому что единственный выход - это покаяние, но он отвергнут вместе с крестом, с Богом, и место совести занимает ненависть. Вот вроде бы нашла душа выход, Петька хочет просить Бога за душу любимой: «Господи, упокой душу рабы твоея…» И не заканчивает фразу, не называет имени, а говорит: «Скучно».

Скука - грех, она сочетает в себе тоску и злобу, вот тут и появляется пес, тоже тоскливый и злобный - торжествуют дьявольские силы, кружатся снежные столбы, в которых, по преданиям народным, веселится нечистая сила.

Еще раз мы услышим от Петьки: «Ох, пурга какая, Спасе…» «Спасе» - спаситель Иисус, но какой обвал злобы в ответ. (чтение фрагмента) Итог всего, что произошло, выражает фраза «Али руки не в крови…» - повязанные кровью, они превратились в банду.

Вывод: что бы ни хотел думать о революции Блок, но сказал он о ней правду: революция - трагедия и преступны люди, осуществляющие ее, но преступен и народ, идущий за ними, потеряв Бога. Впереди его ждет тупик.

4. Работа с классом над образом Христа.

До сих пор не нашли и вряд ли когда-нибудь найдут однозначное «совпадение» числа красногвардейцев в составе патруля с числом Апостолов и объяснение последних строк поэмы. Поэт М. Волошин предполагал, что не Христос «возглавляет красногвардейцев, а они Его «конвоируют».

Философ С. Булгаков считал, что Блоку под видом Христа виделся Антихрист. Но чаще всего Двенадцать называют «апостолами революции».

Я тоже склонялась к этой версии, к ней подталкивали многие детали, ведущие к Евангелию: трижды отреклись Двенадцать от Христа, а в «Библейском словаре» в статье «Апостол Петр» говорится о том, что Петра привел к Христу брат Андрей. Помните: «Андрюха, помогай, Петруха, сзаду забегай»… Трижды отрекся Петр от Иисуса в последнюю ночь, а он простил своего ученика, лишь трижды спросив, любит ли он своего Учителя… Путь Двенадцать к Богу казался простым и естественным.

Я обратилась к священнику нашей церкви, надеясь на подтверждение этой версии. И знаете, что сказал Батюшка? Что эта поэма кощунственна. Она создана в короткий период безверия Блока. Вот почему он ее никогда не читал сам, и чувствовал огромную вину за ее создание.

Я попыталась возражать, ссылаясь на то, что Блок не отказался от Христа в поэме, как ни просили его об этом представители новой власти, он говорил: «Я так чувствую - только Иисус.» И не отрекся. Батюшка ответил: «Он очень скоро все понял о революции. Безверие было лишь периодом. В его душе всегда жил Бог».

И тогда я снова обратилась к поэме, главе Двенадцать.

5. Работа в группах.

Задание 1 группы: нарисуйте устно иллюстрацию к этой главе, опираясь на детали текста.

Предполагаемый ответ.

Иллюстрацию нарисовать очень трудно, потому что нет цвета и света. использовать можно только графику. Черные силуэты домов и героев в смятых ветром шинелях, ружья нацелены в разные стороны. Сзади, ближе всего к зрителю, - волк скалит зуба. Впереди сугроб, тупик. Но есть второй, «надвьюжный» план: над вьюгой, то есть в небе - свет, в белом венце - Иисус. В руках его тонкое древко знамени, но оно не красное, а кровавое - при свете это видно. А флаг Двенадцать будет черным, потому что темно. Иисуса они не видят.

Задание 2 группы: определите состояние Двенадцать, опираясь на реплики героев и их интонацию.

Предполагаемый ответ.

В Двенадцать главе использованы элементы драмы - реплики. Но это не диалог героев, реплики и их интонация выдают страх, угрозу, панику, злобу, недоумение - Двенадцать не находят и не видят врага, они разобщены.

Задание 3 группы: «озвучьте» текст, опираясь на звуковые образы.

Предполагаемый ответ.

Мы слышим лишь вой вьюги, хохот, испуганные крики, угрозы и беспорядочную стрельбу.

Вывод учителя: выпущено на волю все черное, бесовское, выпущено безбожьем и злобой людей. Бессмысленно кружат они по черному городу «державным шагом», так ходят марионетки.

И вдруг, как будто оркестр прекратил какофонию настройки и зазвучала божественная увертюра…

• (Чтение учителем заключительных строф поэмы).
• - Кого же ведет Иисус? В тексте есть подсказка, сумейте ее разгадать. Дважды в поэме звучит любимый Блоком эпитет «жемчужный» - где и когда?

Предполагаемый ответ.

«Запрокинулась лицом - зубки блещут жемчугом»… И «…снежной россыпью жемчужной»… Вряд ли случаен отблеск Катькиной улыбки рядом с Христом. Так кто же под кровавым флагом Иисуса? Кого он собирает и ведет - бандитов или их жертв?

Вывод учителя: приходится повториться, какой бы ни хотел Блок видеть революцию, изобразил он ее объективно, следуя своему призыву «всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте революцию». Он услышал ее в январе 1917 и в январе же понял ее и… замолчал. Лишь однажды еще, 11 февраля 1921 года прозвучали его новые стихи «Пушкинскому дому - стихи тому, кто был для Блока воплощением России духа ее народа. «Нет. Пушкина убила не пуля Дантеса, - скажет Блок, - его убило отсутствие воздуха, у него отняли тайную свободу».

(Чтение стихотворения «Пушкинскому дому»).

Заключительное слово учителя: этим поклоном поэту, сказавшему пророческие слова: «не дай вам Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», - мы закончим урок.

Урок-сопоставление (на примере поэм «Двёнадцать» А. Блока и «Христос воскрес» А. Белого)

На уроках литературы особый интерес учеников вызывают сопоставления произведений художников, по-разному оценивающих те или иные события. Такой прием позволяет по-новому увидеть анализируемый текст. Возьмем для примера поэмы «Двенадцать» А. Блока и «Христос воскрес» А. Белого.

Урок можно начать с небольшого вступления.

Учитель. Обратимся к истории создания первой поэмы о революции. В январе 1918 года Блок заканчивает работу над произведением «Двенадцать». Многие современники поэта, даже близкие ему по символизму -3. Гиппиус, Д. Мережковский и другие, - этого произведения не приняли и, более того, обвинили автора в кощунстве и цинизме. Сегодня нам, пожалуй, уже нельзя просто отмахнуться от этих оценок. Куда сложнее разобраться в истинных причинах неприятия поэмы А. Блока современниками. В апреле того же года А. Белый опубликовал поэму «Христос воскрес», воспринятую как полемический выпад против автора «Двенадцати». Не этот ли спор двух поэтов положил начало длинной череде родившихся тогда же сомнений у А. Блока, которые разрешились признанием в апреле 1920 года: «В январе 1918 года я последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914» а в 1921 году привели к безуспешным попыткам выехать за границу?

Урок продолжаем сообщением о биографии А. Белого, подготовленным одним из учеников.

Учитель. И Александр Блок, и Андрей Белый в своих произведениях не обошли центральной темы революционной эпохи -темы преображения человека и мира. Оба художника попытались найти решение волнующих их проблем не в социальном плане, как это позднее сделал В. Маяковский, а в плане духовно-нравственном. Поэты при этом обратились к сходным мотивам и образам, прибегая к использованию евангельской притчи о Христе и как бы «накладывая» ее на события, свидетелями которых им довелось быть.

Прочитаем поэму «Христос воскрес». В предисловии автор писал: «Современность лишь внешний покров поэмы. Ее внутреннее ядро не знает времени».

Ученик. Белый с первых же строк поэмы заявляет о преждевременном, всеохватном характере заново переосмысленной легенды о воскрешении Иисуса Христа:

«В глухих

Судьбинах,

В земных

Глубинах,

В веках,

В народах,

В сплошных

Синеродах

Небес

- Да пребудет

Весть:

- «Христос

Воскрес!» -

Есть.

Было.

Будет.»

Учитель. Что же хочет подчеркнуть этим поэт?

Ученик. Очевидно, поэт исходит из убеждения, что не в революционной действительности следует искать ответы на мучившие современников вопросы.

Учитель. Действительно, русский человек начала XX века верил в то, что никакое время не может повергнуть в небытие те духовные ценности, которые содержатся в учении Христа. Об этом писал Николай Бердяев, в это верил Владимир Соловьев, создавая свою философию «добра» как непременного условия жизни человека. Но есть и земное время, которое имеет свой особый отсчет для поэта:

«Именно в эти дни и часы -

Совершается

Мировая

Мистерия.»

Эта «мистерия» -рождение Христа в веке двадцатом, потеряв свое былое таинство, выплеснулась на улицы городов. Она разбудила неуправляемые, зачастую стихийные силы, которые приносят новые и новые неоправданные жертвы.

(По заданию учителя ученики находят подтверждение этому в тексте поэмы).

«Браунинг

красным хохотом

Разрывается в воздух,-

Тело окровавленного

Железнодорожника

Падает под грохотом.

Подымают его

Два безбожника

Под забором...

На кого-то напали...

На крик и на слезы -

Отсутствуют паровозы,

Да хором

Поют о братстве народов...»

Ученик. Но ведь и в поэме А. Блока «Двенадцать» есть похожий эпизод случайного и вместе с тем неоправданного убийства Катьки!

Учитель. Вечные идеи о христианской любви и гуманизме пришли в поэме Андрея Белого в противоречие с конкретными событиями революции, окунувшими Россию в насилие и кровь. Но мы можем утверждать, что и А. Блок видел те слепые страсти, которые овладели людьми, взявшимися «переделать» историю. И не только это сближает произведения двух поэтов: картина уходящего также поражает читателя сходством сатирической заостренности в поэмах.

(Ученики вновь обращаются к текстам произведений).

«А из пушечного гула

Сутуло

Проснулась спина

Очкастого, расслабленного

Интеллигента.

Видна,-

Мохнатая голова,

Произносящая

Негодующие

Слова

О значении

Константинополя

И проливов.»

(А. Белый)

«Ветер хлесткий!

Не отстает и мороз!

И буржуй на перекрестке

В воротник упрятал нос.

А это кто? -Длинные волосы

• - Предатели!
• - Погибла Россия -

Должно быть, писатель -

Вития...»

(А. Блок)

Ученик. Можно сделать вывод, что жалкое и безобразное не вызывает сочувствия у обоих поэтов, так как в сложившемся противостоянии должны победить бытие, а не быт, небо, а не земля, будущее, а не текущая серая явь.

Учитель. И это не столько отрицание прошлого, сколько осознание трагического разлома мира, которому еще только предстоит прийти к гармонии.

Но вернемся вновь к общему для поэтов образу Иисуса Христа. У А. Блока представители новой эпохи - двенадцать бойцов, идущих «без имени святого» по ночным улицам. Они еще не видят конечной цели своего пути и даже стреляют во впереди шествующего Христа, как бы отказывая ему в праве вести их от стихийной удали к всечеловеческой религии. Когда поэма была опубликована и вызвала широкий резонанс, выяснилось, что точкой, в которой пересекалось приятие и неприятие поэмы,-оказался Иисус Христос. Одни порицали поэта за то, что он поставил его предводителем «бубнового туза», другие упрекали в том, что поэт связал революцию с традициями христианства, которые самой революцией отрицались, хотя позднее Н. Бердяев показал, что коммунистическая идея выросла из тех же библейских законов, переплавив их в новые постулаты. И все же Христос не «включен» в трагический контекст поэмы: его силуэт едва различим в снежном тумане. Двенадцать бойцов так и не видят того, за кем они идут.

Ученик. Поэтому и приходит к переосмыслению этого образа А. Белый, желая, как он сам заметил, «идейно поправить» А. Блока?

Учитель. У А. Белого воскресший Христос становится невольным участником событий слома эпох.

Именно ему довелось испытать на себе весь ужас мира исходящего.

(Ученики находят подтверждение этому в тексте поэмы).

«Из раздробленного

Темени

С переломленной

Руки -

Хлещут красными

Фонтанами

Ручьи...

И какое-то ужасное Оно

С мотающимися перекрученными

Руками

И неясными

Пятнами впадин

Глаз -

Стремительно

Проволокли -

Точно желтую забинтованную

Палку,-

Под ослепительный

Алмаз

Стоящего вдали

Автомобиля.»

Учитель. Почему же такая трагическая судьба ожидала Иисуса Христа в поэме А. Белого?

Ученик. События, которые по своей великой цели были призваны сделать человека счастливым, привели к противоположному -попранию великого учения Христа. Насилие, приведенное в движение великой идеей, замкнулось на крови и жестокости. Одной из первых жертв этого насилия, обесценившего жизнь человека, и стал Иисус Христос. Его судьба -это осколок судеб тысяч и тысяч невинных жертв будущего.

Учитель. Но что хочет подчеркнуть поэт словами о «мистерии», которая совершается, как он замечает, «нами - в нас»?

«Это жалкое, желтое тело

Проволакиваем:

-В себя: -

Во тьмы

И в пещеры

Безверия,-

Не понимая,

Что эта мистерия

Совершается нами -

- в нас.»

Ученик. Очевидно, не просто следовать за Христом, как это показал А. Блок, призывает А. Белый, а возродить его в себе: внутренне преобразившись, человек, быть может, избавит себя от зла и ненависти, угрожающих миру.

Учитель. Итак, оба поэта свои надежды связывали с образом Иисуса Христа, но представили его по-разному. Внешнее следование за Христом бойцов, идущих «без креста» по ночным улицам,-это еще не воскрешение лучшего в человеке. Только внутреннее преображение -таков путь спасения человечества. Это долгий и трудный путь от «безверия» к истинным нравственным ценностям, которые в сознании человека начала XX века были прочно связаны с учением Иисуса Христа.

Ученик. Мы можем сказать, что А. Белый действительно верил в это. Подтверждение этому - следующие строки поэмы:

«Перегорающим страданием

Века

Омолнится

Голова

Каждого человека.

И Слово,

Стоящее ныне

Посередине

Сердца,

Бурями вострубленной

Весны,

Простерло

Гласящие глубины

Из огненного горла:

- «Сыны

Возлюбленные,-

Христос Воскрес!»

Учитель. При всей своей кажущейся несхожести поэмы «Двенадцать» А. Блока и «Христос воскрес» А. Белого содержат много общего, представая перед нами художественными откровениями двух поэтов, попытавшихся с разных точек зрения оценить происходящее в России. Полная драматизма жизнь страны раскрылась для них во всей глубине социальных взрывов и потрясений, затронувших в первую очередь человека с его трагической судьбой.

Выводы ко второму разделу

К. Чуковский писал о Блоке: “Он внимательно вслушивался в чужие толкования этой поэмы (Двенадцать), словно ожидая, что найдется же кто-нибудь, кто объяснит ему, что она значит. Но дать ей одно какое-нибудь объяснение было нельзя, так как писал ее сложный человек, со своим восприятием мира. Эту поэму будут толковать по-всякому, и будут толковать еще тысячу раз”

В отведенное количество часов невозможно включить и исследовать все смысловые и символические аспекты поэмы, проанализировать ее досконально, но такая задача и не стоит перед учителем.

На уроке же должна быть реализована главным образом центральная задача - сделать поэму понятной, доступной, а значит, интересной юным читателям. Пусть урок естественно завершится небольшим и продуманным списком литературы, которая даст учащимся возможность узнать самостоятельно многое из того, чего не успел рассказать учитель, но к чему смог пробудить интерес.

«Сегодня я – гений!» - так написал Александр Александрович Блок , поэт-символист, закончив работу над своим, пожалуй, главным произведением – поэмой «Двенадцать». Октябрьская революция 1917 года, которой посвящена поэма, стала событием, разделившим жизнь всех людей начала ХХ века на ДО и ПОСЛЕ. Те, кто не смог принять новую власть и ценности, установленные ею, эмигрировали из России навсегда. Те же, кто остался, должны были раз и навсегда определиться со своим отношением к тому, что произошло. Символист Блок услышал «музыку революции» и призвал всех современников последовать его примеру.

«Двенадцать» - эпическая поэма, отражающая картины реальности и напоминающая больше калейдоскоп. Сюжет довольно прост: двенадцать красноармейцев, военный патруль, поддерживают порядок в городе во время комендантского часа. Но на самом деле картины-главки, сменяющиеся, как в детском калейдоскопе, складываются в масштабную панораму постреволюционных дней.

Начинается поэма с символического образа ветра – некоей стихии, которая сметает все на своем пути, причем стихия эта всеобъемлющая: «Ветер на всем божьем свете» . Несложно угадать в этом очистительном вихре саму революцию, ведь именно ветер разгоняет остатки «старого мира»: «барыньку в каракуле» , «расстригу-попа» , старушку, напоминающую курицу, и квинтэссенцию всего старого мира – безродного пса, который плетется, поджав хвост.

Новый мир символизируют двенадцать красноармейцев – «апостолы новой веры», как принято их называть. Очень разношерстная компания, надо сказать. Из отдельных деталей складывается пугающий образ: «винтовок черные ремни» , «в зубах цигарка» , «примят картуз» , и как будто апофеоз всему – «на спину б надо бубновый туз» . Эта деталь говорит о многом: такой знак явственно указывал на каторжанина, а на каторгу, как известно, ссылали за тяжелые преступления – убийство, грабеж, насилие. Итак, апостолы новой веры имеют темное прошлое, но светлое будущее.

Поэма построена на контрасте : «черный вечер» и «белый снег» . Однако ветер как будто стирает границу между этими образами. При этом складывается вполне символическая картина. Именно образы старого мира связаны со светом: «Кругом огни, огни, огни…» А новый мир не только с черными ремнями винтовок, но и черной злобой, кипящей в их сердцах. Эту злобу автор называет «святой» , потому что она копилась столетиями, пока господствовало крепостное право – право одних людей измываться над другими.

И в то же время это «грустная злоба» . Такую оценку дает уже повествователь – герой-интеллигент, понимающий весь ужас положения, но не имеющий возможности что-либо изменить. Действительно, остается только грустить и скорбеть. Образ повествователя является сквозным. Это он видит ночной заснеженный город, по которому идут двенадцать человек. Это он увидел плакат об Учредительном собрании, и буржуя, и старушку-«курицу», и всех остальных героев старого мира. Это он чувствует настроение освобожденного народа, которому все теперь позволено, который «был никем» , но «станет всем» :

Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба –
Гуляет нынче голытьба!

На фоне подобного настроения вполне логичным выглядит убийство «толстоморденькой» Катьки, которая «с юнкерьем гулять ходила, с солдатьем теперь пошла» . Эта сцена – композиционный центр поэмы. Катька – звено, связующее старый мир и новый в лице Петьки, одного из двенадцати красноармейцев. И теперь, когда Петька из-за ревности к «буржую Ваньке» самолично убивает Катьку, у него развязаны руки для дальнейших преступлений. Ведь «не такое нынче время, чтобы нянчиться с тобой» .

Есть ли будущее у тех, кто «вдаль идет державным шагом» ? Для кого теперь «свобода без креста» , а значит, никаких нравственных запретов больше нет? Ведь идут они «без имени святого» . Но в финале поэмы неожиданно возникает образ Иисуса Христа . До сих пор никто не может дать окончательной оценки этому образу в поэме. Ведь для верующих людей появление бога во главе убийц и уголовников выглядит святотатством. Но и расценить появление Христа как попытку освятить революцию тоже невозможно. Что же остается?

Сам Блок записал у себя в дневнике: «К сожалению, Христос». Ведь другого пока нет, а надо другого. Но пока - «в белом венчике из роз впереди Исус Христос» . Как символ веры, как мученик, принявший на себя все грехи человечества, которое никак не может добиться жизненной справедливости.

Наверное, от того, какую оценку дать этому символу, и будет зависеть разгадка поэмы: что это – благословение или проклятие революции? Очевидно, что каждое последующее поколение найдет свое объяснение. Но до тех пор, пока эта поэма будет тревожить умы и сердца людей, произведение будет воистину гениальным.

Финал “Двенадцати” -

взгляд из 2000 года

О финале знаменитой поэмы А. Блока “Двенадцать” - явлении Христа перед бредущим сквозь вьюгу отрядом красногвардейцев - писали за минувшие восемь десятилетий множество крупнейших поэтов и прозаиков, философов и литературоведов - от Г. Иванова до о. Павла Флоренского, от М. Пришвина до о. Сергия Булгакова, от Л. Гумилева до Б. Гаспарова и Г. Померанца. Литература о поэме огромна, но на каждом витке отечественной истории споры возобновляются с новой силой. Как известно, сам Блок писал, что ему пришлось закончить поэму так, как он ее закончил, что он “нехотя, скрепя сердце - должен был поставить Христа ” (подчеркнуто Блоком). В дальнейшем его отношение к своему созданию менялось, от “сегодня я - гений” до просьб к жене во время предсмертных мучений уничтожить все экземпляры поэмы. Был ли действительно финал “Двенадцати” “органичным, продиктованным вдохновением, всей логикой поэмы”, как пишет в своей статье “Да, так диктует вдохновение...” (Явление Христа в поэме Блока “Двенадцать”) (“Вопросы литературы”, 1994, вып. VI) Л. Розенблюм? Или то, что заставило Блока поставить во главе отряда красногвардейцев Христа, следует назвать не вдохновеньем, а чем-то иным? Допущена ли здесь поэтом “духовная неточность” (Г. Померанц) или даже мы имеем здесь “предел и завершение блоковского демонизма” (о. Павел Флоренский)? Что имел в виду Блок, когда писал: “страшная мысль”, “страшно”, что “опять Он”? Когда утверждал, что “надо, чтобы <там> шел Другой”? Кто Другой - Святой Дух, как утверждает Л. Розенблюм, или Антихрист, как полагал А. Якобсон? Или финал “Двенадцати” вообще следует понимать совершенно по-иному - как преследование красногвардейцами (движимыми волей Антихриста) Иисуса (такая точка зрения представлена в статье Л. и Вс. Вильчеков “Эпиграф столетия” - “Знамя”, 1991, № 11)? И, наконец, как мы можем понять финал “Двенадцати” сегодня, на рубеже двух веков и двух тысячелетий, когда понемногу происшедшее в России в 1917 году перестает быть горящей раной и встраивается в нашем сознании в сложную цепь определяющих событий отечественной и мировой истории?

Сергей Аверинцев

Н.И. Гаген-Торн вспоминала эпизод чтения поэмы в Вольфиле, на Фонтанке (читала, собственно, Любовь Дмитриевна, однако в присутствии Блока):

“Кто-то спросил неуверенно: “Александр Александрович, а что значит этот образ:

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз -

Впереди - Исус Христос”?

Не знаю, - сказал Блок, высоко поднимая голову, - так мне привиделось. Я разъяснить не умею. Вижу так”.

Я думаю, что выразившееся в этом ответе авторское недоумение хотя бы отчасти выгодно отличает поэму Блока от однозначной идеологической позиции, артикулированной в ту же пору Андреем Белым, Ивановым-Разумником и т.п. “Россия, Россия, Россия - / Мессия грядущего дня!” - поток подобных возгласов не предполагает никаких недоумений, тут нет вопросов, как нет их в есенинской “Инонии”. Конечно, образность “Двенадцати” сильно окрашена в цвета того же круга идей: скажем, за старообрядческой формой “Исус” - явственное противопоставление скитского “сжигающего Христа” народных ересей церковному “Иисусу”. И все же Блок не становится, так сказать, на амвон для лжелитургических возглашений; у него другая осанка, он смотрит, он вглядывается в то, что ему “привиделось”.

Перед нами вопрос, на который Блок не ответил. Читатель может, если захочет, попробовать дать свой ответ. Амплитуда возможных ответов довольно широка. Нужно только учитывать две ее границы - с одной и с другой стороны.

Во-1-х, нет ни малейшей возможности не учитывать антихристианской константы блоковского творчества, с такой силой выраженной, скажем, в стихотворении “Не спят, не помнят, не торгуют...”. Как само собой разумеется в кругу его культуры, константа эта была более или менее ницшеанской . Кстати, должен сознаться, что загадочная строчка про “белый венчик из роз” у меня лично вызывает ассоциации с “венцом смеющегося, этим венцом из роз”, возникающим под самый конец раздела “О высшем человеке” в IV части “Так говорил Заратустра”. А что, разве в этом плясовом ритме дионисийских 4-стопных хореев - “И за вьюгой невидим, / И от пули невредим...” - нет смеха, скажем, того долгого смеха , которым заливается вьюга? (Недаром хореи свое имя получили от пляса.) Как известно, живописец Петров-Водкин говорил Д.Е. Максимову: “Я предпочел бы, чтобы там был просто Христос, без всяких белых венчиков” (Блоковский сборник II, Тарту, 1972, с. 121, прим. 98). Не он один предпочел бы так. Но Блок записывал в дневнике 20 февраля 1918 года: “Страшная мысль этих дней [...] именно он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой”. И кто же не помнит из Блока про “колокол антигуманизма” или его удовлетворение, вызванное гибелью “Титаника”, наконец-то удостоверившей, что океан еще существует? Вне такого страстного отношения к катастрофическому началу как единственному способу, которым стихия может напомнить о себе, “Двенадцать” вообще непонятны. Но матросня, при всех своих ужасных свойствах предвещающая все-таки скорее Кронштадт, чем советскую диктатуру, - именно “стихия”, именно “колокол антигуманизма”.

Во-2-х, наши догадки должны быть ограничены и с противоположной стороны: если читатель вправе увидеть на соответствующем месте именно Другого, т.е. Антихриста, он не вправе увидеть в Блоке что-то вроде пророка и поборника Антихриста, и это совсем не из политкорректности по отношению к поэтам, но по существу дела. Приспешники Антихриста не задают нам вопросов, хотя бы самых тяжелых, самых смутных, а занимаются совсем иным делом: внушениями, не оставляющими места ни для каких вопросов. Блок всматривается в то, что ему, по его же выражению, “привиделось” , и старается сказать нам об этом, избегая вмешательств в привидевшееся, даже тогда, когда вроде бы “надо”, чтоб было не так. Он не лжеучитель, потому что вовсе не учит. Должен сознаться в наивности, если это наивность: когда поэт на вопрос о его интенции свидетельствует: “Не знаю”, - я предпочитаю совершенно дословно верить такому свидетельству (не только в случае Блока, но и в случае, например, Мандельштама, поэта совсем иного склада). Тот, кто понимает, что поэт - не учитель и не лжеучитель, не пророк в библейском смысле, но и не лжепророк, а скорее тот, кто силой своего искусства объективирует “привидевшееся” и дает нам шанс избавиться от наваждений, - едва ли рискует впасть в соблазн. А у кого есть тенденция обезьянить в себе самом то, что представил ему поэт, тому лучше бы вовсе не читать изящной литературы - не только таких авторов, как Блок, но даже благоразумнейшего Гете, чей “Вертер”, давший самому автору возможность справиться с собой и благополучно дожить до девятого десятка, подтолкнул, говорят, иных юнцов к подражательным самоубийствам. Что делать, поэт видит сны добрые и недобрые, но видит - за всех. Слава Богу, возможно в акте имагинативного сочувствия понять чувства Блока по поводу “Титаника” - и продолжать от всей души молиться об отвращении труса, потопа, огня, меча, нашествия язык иноплеменных и междуусобные брани...

Константин Азадовский

Белое и красное

О своеобразии блоковского Христа в финальных строчках “Двенадцати”, его непохожести на традиционного христианского бога, о его женственном, “феминизированном” облике, имеющем связь с циклом ранних стихов о Прекрасной Даме, о богоискательстве и богоборчестве самого Блока написано достаточно. Вполне изучена и литературная традиция, толкующая Христа как революционного мученика, идущего на смерть ради обновления жизни.

Не раз отмечалось также, сколь значима в поэзии Блока символика цвета. В особенности это следует сказать о белом и красном. Уже в “Стихах о Прекрасной Даме” (эта первая книга Блока более других отображает глубинные пласты его духовного мира) мерцают, переливаясь друг в друга, оттенки этих цветов. Белизна (традиционный символ святости, чистоты, девственности) - одно из “ключевых” слов-понятий у Блока, как и у других символистов-“соловьевцев” (Андрей Белый, Вячеслав Иванов). “Но будут все те же белые думы над другими цветами”, - пишет Блок о господстве белого цвета своей невесте Л.Д. Менделеевой 14 июня 1903 года. Белому цвету у Блока сопутствует, как правило, красный - цвет “горения”, “земного” влечения к Единственной (“Ты горишь над высокой горою...”). Любовь преломляется как нерасторжимое единство двух вожделений - молитвенного и чувственного. “Пою, пламенею, молюсь.” Это сотканное из противоречий, но внутренне целостное состояние передается в блоковском творчестве постоянными “вспышками” то красного, то белого цвета; возникают и слитные “красно-белые” образы, своего рода оксюмороны, contradictio in adjecto типа “белый огонь” (“Странных и новых ищу на страницах...”).

Двуединство полюсов собственной души, символически запечатленных белым и красным, - один из сокровенных, “интимных” аспектов блоковского мифа. Поэт напряженно искал эпитетов, способных передать органическое родство обоих цветов, привнося в свою поэзию то “золотой”, то “зарево

’ й”, то “розовый” отблеск. “Моя Огненная Царевна, Мое Зарево”; “Твоя Розовая Тень - Твоя ”, - писал он Любови Дмитриевне; “Розовая девушка встала на пороге” - из стихотворения “Просыпаюсь я - и в поле туманно...”; и т.д. Зародившись в эпоху Прекрасной Дамы, бело-красные тона (в различных оттенках) озаряют поэзию Блока вплоть до последних лет его жизни.

Именно в таком цветовом облачении предстает Блоку и Дева-Свобода в эпоху 1905 года: “вольная дева в огненном плаще” (из стихотворения “Иду - и все мимолетно...”), она же - “белая дева” (“Я Белую Деву искал” - стихотворение “Бред”). Чувственный и мятежный порыв для Блока - тождественные состояния (“Ты думаешь - нежная ласка, /Я знаю - восторг мятежа”), “дерзновенные” и губительные по своей природе, но одновременно “страстные” импульсы, влекущие в “пропасть” (поэту свойственно было тяготение к “року”!), равно как и отмеченные особой святостью. Мистика любовного экстаза и мистика всенародного мятежа переживалась Блоком, бунтарем и богоборцем, в одном ключе, и для выражения этого чувства он варьировал разнообразные цветовые решения, опять-таки преимущественно в красно-белой гамме. В эти цвета окрашена, например, вся “мятежная” блоковская лирика 1906–1907 годов: “снежный огонь”, “снежный костер” (“И взвился

’ костер высокий / Над распятым на кресте”).

“Пожар метели белокрылой” (из стихотворения “Предаюсь”) - таков лирический пейзаж “Снежной маски” (1907). Тот же пейзаж господствует и в “Двенадцати”. Вьюга, снежная метель, ослепительная зимняя “белизна”, и на этом фоне - революционный “пожар”, бушующая социальная стихия, народный бунт. Подобно тому как “Стихи о Прекрасной Даме” соединяют в себе “высокое” и “низкое”, религиозное чувство и жгучую чувственность, “белое” и “красное”, точно так же и поэма “Двенадцать” передает это характерное для блоковского трагического дуализма ощущение нераздельной слитности Истины и Лжи, Космоса и Хаоса, Пути и Беспутства, Бога и Дьявола, Христа и Антихриста. Все эти, казалось бы, антиномии уравновешены в мифопоэтическом космосе Блока и воплощены в загадочной, призрачной фигуре, шествующей по кровавому снегу впереди белых (от вьюги) красно армейцев.

“Белый венчик из роз”, явственно соединяющий в себе оба символических цвета, дословно повторяет (на это обращали внимание едва ли не все интерпретаторы поэмы) начальные строки одного из блоковских стихотворений 1907 года: “Вот Он - Христос - в цепях и розах - / За решеткой моей тюрьмы. / Вот Агнец Кроткий в белых ризах...”. Немало сказано и о том, что блоковский Христос напоминает подчас русского раскольника-самосожженца, готового принять “красную” огненную смерть. Реже вспоминаются строки более далекого от “Двенадцати” стихотворения 1902 года: “О легендах, о сказках, о тайнах. / Был один Всепобедный Христос...”. Да, один Христос (в “розах” и “белых ризах”), одно “имя” и один “призрак” - другого Блок, собственно, и не знал. И потому завершить свою поэму о вспыхнувшем в России революционном пожаре он должен был, естественно, только этим - никаким другим! - образом.

Поэма “Двенадцать” долгое время воспринималась как “революционная”, что до известной степени справедливо; но именно этот общественный резонанс приглушил для многих современников Блока, вовлеченных в водоворот роковых событий, ее более глубокое, подлинное и трагедийное звучание. Фигура Христа в финале поэмы, ведущего под “кровавым флагом” двенадцать “красных апостолов” и тем самым освящающего террор и убийство, казалась немыслимым кощунством. Конечно, так и есть, если взглянуть на “Двенадцать” в исторической перспективе. Однако “Двенадцать” - произведение историческое лишь на поверхности. Ибо история растворена здесь в мифе. “Двенадцать” - блоковский, и не только блоковский, романтический миф о торжестве иррационального (“музыкального”, сказал бы Блок) начала, о неотвратимой гибели “гуманистической” культуры и личности перед натиском “массы”, апофеоз торжествующей и неудержимо влекущей “стихии”, разгул чувственных “дионисийских” сил, выплеск “азиатского” или “скифского” в русском народе, свободный, раскованный язык “уличной толпы” (отсюда и карнавальная стилистика, наложившая свой отпечаток на внешность поэмы). “Двенадцать” - произведение итоговое для Блока, вырастающее из его мучительных народнических и народолюбивых исканий и сокровенных мыслей о “народе” и “интеллигенции”, о “кризисе гуманизма”. Не случайно, что и позднее, между 1918 и 1921 годами, Блок, осознавший и на себе испытавший весь кошмар большевизма, никогда не отказывался от “Двенадцати” - не мог отречься от самого себя и своего “жертвенного” самоощущения (“Я сам иду на твой костер”).

“Белый венчик из роз” - мистическая белая роза (святая кровь) - таков завершительный образ “Двенадцати”: ключ к толкованию этой поэмы, более “религиозной”, нежели “революционной”. А еще точнее - религиозно-бунтарской, “по-блоковски” соединившей в себе святость и святотатство, белое и красное.

“... Ты - Певучая, Ласковая, Розовая - без имени и в венце из имени: Любовь”. Эти слова Блока относятся к 1903 году и обращены к невесте. В том же ореоле открылась ему через пятнадцать лет и “тайна” русской революции - в том же бело-розовом венчике и с тем же “всепобедным” единственным именем: Христос - Любовь.

Владимир Александров

Откровение Александра Блока

Если вернуться к первому слагаемому хронотопа “Двенадцати”, ко времени действия поэмы, то разве только ленивый не повторил, что двенадцать - это канун, рубеж, полночь. Но никто не задал себе вопроса: а кто, собственно, приходит в полночь?

А ведь этот вопрос был задан Христом. И любому человеку, изучавшему историю русского символизма, несомненно, памятны напряженные бдения “аргонавтов”, Андрея Белого, да и Александра Блока, ожидавших в первые годы ХХ столетия Пришествия и веривших, что так оно и будет. “Жених грядет во полунощи”.

Ожиданием, предчувствием мистического Прихода исполнена вся ранняя лирика Блока. О том, что эти переживания не были индивидуальными, свидетельствует Андрей Белый: “Почти у всех членов нашего кружка с аргонавтическим налетом были ужасы - сначала мистические, потом психические и наконец реальные”. Появление на небосводе в начале 1901 года новой звезды воспринималось как откровение: “звезда - та самая, которая сопровождала рождение Иисуса младенца”. Белый задумывает и начинает работать над мистерией “Антихрист”, за которой стоит его убеждение в том, что “конец все-таки близок относительно - ближе, чем думают. Если “Жених грядет в полунощи”, то кто грядет к 11

1 / 2 часам? Я знаю кто…”

Но когда полночь пробило на часах блоковской поэмы, и Жених пришел, все удивились и ужаснулись и шарахнулись от Блока. Все, за исключением поэтов, и в первую очередь Андрея Белого. Он тоже ждал пришествия, но истолковал его по-своему, отозвался поэмой “Христос воскрес”, ибо был преисполнен не трагическим блоковским ощущением конца, а куда более оптимистической надеждой на наступление новой эры Третьего Завета. В явлении Христа он увидел обещание Воскресения России. И парадоксально, что философ Белый был в этой ситуации бесконечно менее реалистичен и даже прагматичен, нежели оглашенный Блок.

Но гибель блоковской Катьки Белый тоже понял как завершение, может быть, главной темы Александра Блока: “А “Прекрасная Дама” была “Незнакомкой”, “Проституткой” и даже проституткой низшего разряда, “Катькой”. Он понял всю трагичность свершившегося в судьбе Блока, но не хотел принимать случившегося. Белый знал, что “Двенадцать” и “Скифы” были последними сполохами жизни Блока, за которыми наступила тишина, молчание и смерть, но, вероятно, и сам испугался этой отчаянной пропасти, несомненно, манившей его самого. Разница была весьма прозаична: Белый хотел жить, а Блок уже не мог.

Весь январь 1918 года Блок готовил себя к большой работе. Это был месяц Эрнеста Ренана и его “Жизни Христа”. Вдохновленный Ренаном, Блок расписывал в дневнике план пьесы о Христе, много думал о предательстве Петра, миссии Андрея и, может быть, больше всего о Марии Магдалине.

Атеистически настроенный в период работы над “Жизнью Христа”, Ренан нисколько не сомневался в историчности фигуры Иисуса, но не признавал факта Воскресения. Для него “воскресение” являлось следствием видения не в меру экзальтированной Магдалины, сумевшей внушить окружению Христа веру в истинность своих откровений. По Ренану, воскресший Иисус был мифом, рождением своим исключительно обязанный Марии из Магдалы.

“Все прекрасное - трудно”, - по-древнегречески записал тогда Блок в своем дневнике. Здесь не место и не время обсуждать религиозность Блока. Мифотворчество составляло самую суть его натуры как художника и человека, а высшим проявлением его Блоку виделось начало женское - София, Вечная Женственность.

Поэтому в книге Ренана он увидел блестящее подтверждение своим сокровенным мыслям. Пусть Христос только миф, но и в основе этого, быть может, самого жизнеутверждающего мифа лежит его, Александра Блока, выстраданная Душа Мира.

“А воскресает как?” - мучительно спрашивает себя поэт. Это единственная вопросительная конструкция во всем развернутом плане пьесы о Христе. Плане, который поражает своей приземленностью и прозаичностью. “Дурак Симон с отвисшей губой”, “Андрей (Первозванный) - слоняется”, “Фома (неверный) - “контролирует”, “Апостолы воровали”, “Загаженность, безотрадность форм, труд” - таковы тезисы этого замысла пьесы о чуде. Да, “Христос - художник”, но и этого недостаточно, поскольку, по Ренану, Воскресения не было. Остается “Красавица Магдалина”.

И тут же в замысел пьесы врывается революция. “Нагорная проповедь - митинг”, Фому “надули (как большевики)”, у Иуды “лоб, нос и перья бороды, как у Троцкого”.

И вот вместо задуманной пьесы, на месте задуманной пьесы, формально за три недели, а фактически за два дня появляется “Двенадцать”.

В те самые вьюжные дни в Петрограде, в столбушках и воронках снега, в которых дотошные исследователи разглядели инициалы Сына Божьего, Блок увидел самого Христа. И пришло время поэмы.

Поэмы не о чуде, а о принципиальной невозможности чуда. Смерть Катьки, главной и единственной в поэме носительницы творческого начала, отрицает даже надежду на некое созидание, а тем более Воскресение.

Было бы заманчиво в духе вульгарного социологизма ухватиться за апостольские имена персонажей и, сотрясая кулаками трибуны, громить клерикалов и церковь руками Петра, зиждителя той самой церкви, уничтожившего Марию (разумеется, Марию: в пьесе “Незнакомка” так звали падшую звезду и падшую женщину; а Катька не сестра ли ее плоть от плоти?), а вместе с ней и надежду на Воскресение, Второе Пришествие, уподобив тем самым Петра Великому Инквизитору (именно Петра, а не “победившего” Христа “Двенадцати”, о схожести которого с Великим Инквизитором размышлял Евгений Замятин). И основания для этого есть, поскольку к церкви Блок относился, мягко сказать, скептически, и в Апостольстве не признавал продолжения, достойного Учителя.

Но, как представляется, дело здесь не в этом, а вернее, не только в этом. Смерть Катьки в мироощущении Блока настолько масштабна, что знаменует собой и гибель Церкви как института, как традиции, как истории. В “Двенадцати” Блок мыслит космически: смерть мифотворца, невозможность Воскресения означают и невозможность прекрасного. Красота призвана спасать мир, и без нее мир тоже обречен.

Л. Розенблюм пишет: “Поэт был далек от аналогий между революцией и апокалиптическими сюжетами”. Но Блок не проводил аналогий, он их пережил. Он сам кричал с писателем “Погибла Россия” и сам осознавал, что погиб вместе с ней. Вместе с унесенными ветром людьми стихия разрушает и литературу, дворянство, Церковь.

Но ей этого мало. Она уносит сам дух жизни: мифологию и религию. Это катастрофа вселенского масштаба. И часовые стрелки неумолимо приближаются к последнему рубежу, к полуночи.

Явление “Двенадцати” абсолютно закономерно в поэзии Блока. Поэт, как романист-виртуоз, сводит воедино все сюжетные линии своего творчества и судьбы. Путь “вочеловечивания” оказывается тождествен пути на Голгофу, и парадоксальным образом именно эта тема примиряет многие, казалось бы, противоположные суждения о поэме, отрицая лишь самые крайние. В “Двенадцати” присутствует даже “самообожествление”, но только в значении, прозорливо указанном Борисом Эйхенбаумом еще в 1918 году: “Я вижу, что Блок распинает себя на кресте революции, и могу взирать на это только с ужасом благоговения”.

Но, впрочем, все же речь идет о мифологии Блока. В “Двенадцати” вместе с Катькой гибнет мифотворческое начало как его понимал именно Блок. Поэт разрушал себя, свой мир, и это было универсальное разрушение.

“Медный всадник”, - все мы находимся в вибрациях его меди”, - записывает Блок 26 марта 1910 года. Общепризнано, что к началу ХХ века именно конная статуя Петра стала олицетворением мифа о Петербурге. Мифа, в прямом и переносном смысле сотворенного Екатериной. “Petro Primo - Catharina Secunda”, - гласит надпись на монументе.

Миф о Петербурге не мог быть не близок Блоку, петербуржцу до мозга костей. Это очень блоковский миф, поскольку творцом его тоже выступило женское начало: Екатерина, Катька, императрица, прославленная не только своей венценосной природой (даже в описании Катьки присутствует некое условное портретное сходство: “Ах ты, Катя, моя Катя, Толстоморденькая”). Ее деяние для поэта более значимо, нежели творческий акт самого Петра, создавшего город. Поэт не забудет пророчества “быть сему месту пусту”. Воздвигнутый наперекор стихии, от стихии и погибнет.

И Петька убивает Катьку. Убивает мифотворца, а стало быть, Петербурга тоже более не существует.

Или Страшный Суд.

Суд, на который Александр Блок обрекает самого себя. Смертный приговор, который он выносит самому себе. Если это даже отречение от гуманизма, то только по отношению к себе. От христианства? Но говорил Иисус: “Бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын Человеческий”.

Не знал его и Александр Блок, но поэт знал. Знал, что в полунощи русской революции грядет Жених.

“Двенадцать” - апокалиптическая поэма, а потому, быть может, самое религиозное произведение Александра Блока.

Николай Богомолов

Сама ситуация, когда современный журнал, ориентированный на литературную злободневность, решил обсудить смысл поэмы, появившейся более восьмидесяти лет назад, очень показательна. Значит, “Двенадцать” и ее финал до сих пор воспринимаются как что-то очень актуальное, не потерявшее действенности. Но суждения по этому поводу могут быть очень разными.

Мне кажется, что сперва нужно сделать одну очень простую вещь: определить, чем поэма НЕ является. И тогда мы непременно должны будем вычеркнуть из списка предлагаемых вопросов очень многие, потому что, откровенно определив для себя суть “Двенадцати”, мы сделаем невозможными разного рода спекуляции. Так вот, давайте договоримся хотя бы между собой, что блоковская поэма - не богословский трактат и не политическая прокламация. Тем самым сразу отсекается множество интерпретаций, основанных на подобном подходе, и остается единственный, банальный, но часто забываемый подход к произведению: перед нами ИСКУССТВО, далекое как от сиюминутной актуальности, так и от философских спекуляций. Мир поэмы построен по своим собственным законам, которые только и могут быть предметом изучения. Как бы я сам ни относился к октябрьскому перевороту, Учредительному собранию, красногвардейцам, священникам и прочим персонажам и обстоятельствам, попавшим в поэму, я должен это забыть и постараться понять, как к ним относился Блок. Потому споры о том, Христос или Антихрист фигурирует в конце поэмы, ведет он отряд или становится мишенью для выстрелов, будут иметь смысл лишь в том случае, если у нас есть данные, как трактовал поэму сам автор. Но даже и тогда мы должны держать в памяти, что его интерпретационные возможности могут быть ограниченными, что художественное сознание глубже и серьезнее взглядов Блока-человека.

А посмотрев на поэму с этой стороны, мы, мне кажется, неизбежно должны будем понять, что она основана не на стремлении ответить на вопрос, который Мережковский задавал первому встречному: “С кем вы, с Христом или с Антихристом?” - и не на желании получить какие-либо политические дивиденды, а на особом роде видения той действительности, которая была перед Блоком в первые дни восемнадцатого года.

Вспомним, что с момента революции прошло всего два с небольшим месяца, и никто еще не подозревал ни о довольно скорой реставрации империи, ни о создании машины человеческого уничтожения, ни о гибели естественных для тогдашнего человека форм культуры. Было только ясно, что старого мира больше не существует, от него остались лишь бесформенные обломки, реставрировать которые никто не собирается, - а никакого нового мира еще нет, он существует лишь как разрушающее, чисто деструктивное начало. Еще нет никакого исторического опыта. Все начинается с нулевой отметки. И фигура Христа становится тем спутником событий, который миновать невозможно, ибо именно он был сутью и смыслом всей предшествовавшей эры, растянувшейся на 1917 лет.

Думаю, что большего мы сказать о Христе в поэме не можем, не впадая в гипотезы, порождаемые нашим собственным, а не блоковским сознанием. Неясная тень, идущая перед двенадцатью вооруженными людьми, воплощается в Его фигуру прежде всего потому, что осеняет всю христианскую эру, которой, возможно, приходит конец. И потому, как бы сам Блок ни относился к Христу, как бы жестко ни говорил о “женственном призраке” и своей ненависти к нему, обойтись без него невозможно.

А вот споры о том, благословляет или проклинает Христос все происходящее в поэме, мне представляются бесполезными. Ответить на подобный вопрос Блок не мог бы, да и не хотел. Для него важна именно символическая наполненность образа, где смыслы принципиально неисчерпаемы. Привести их к какому-либо одному знаменателю - значит не понять логики поэтического мышления Блока ни в малейшей степени. Для него существенны именно все без исключения значения, которые приходят и потенциально могут прийти в голову читателю, и выбрать только одно из них невозможно.

Вообще, мне кажется бесперспективным давать какие-либо нравственные оценки персонажам поэмы и оценивать ее сюжет как важнейший элемент смысла. Для Блока существенно не осудить или благословить происходящее, а зафиксировать его. Здесь нет ни суда над героями, ни тем более приговора им. Полифония голосов, разрываемых снежной метелью, не может быть сведена к одному-единственному знаменателю.

Конечно, произнося слово “полифония”, я невольно апеллирую к авторитету Бахтина, с которым читателю Блока нужно и соглашаться, и спорить. Соглашаться в том отношении, что бо

’ льшая часть словесного ряда поэмы лежит вне авторитарной авторской речи, она отдана материально не выраженным, но от этого не перестающим существовать неавторским голосам. Не соглашаться с тем, что, по Бахтину, подобная позиция автора как высшего смыслового начала возможна лишь в прозе, а поэзия непременно монологична. Блок именно и рассчитывает на эффект независимости реплик от своего собственного сознания, делает многоразличные голоса основой художественного мира поэмы. Голос же собственный он бережет, разрешая ему прозвучать прежде всего в двух смысловых рядах: с одной стороны, это описание вьюжной снежной ночи, ветра, пурги, а с другой - те самые финальные строки, которые стали предметом внимания в ходе нынешнего обсуждения. Это, на мой взгляд, свидетельствует о том, что все события, происходящие в поэме, принадлежат действительности, существующей вне автора. Ему же самому отведена роль фиксатора этой реальности (вспомним, как он убрал из поэмы строчку “Юбкой улицу мела” на том основании, что у нынешних проституток юбки короткие, - фактическая правда была ему чрезвычайно дорога), преображенной порывами ветра в набор отдельных и неизвестно кому принадлежащих реплик, а также - создателя завершающего и объединяющего все повествование символического образа, которым и стал Христос как знак всей грандиозной исторической эпохи, существование которой теперь, в эту январскую ночь, было поставлено под сомнение.

Думал ли в это время Блок о грядущем Третьем Завете? Надеялся ли на возвращение Того, Кто невидимо показался на петроградской улице? Принял ли за Христа Его антипода? Мы можем только сказать, что прямого ответа в поэме на эти вопросы, как и на многие другие, нет. Блоку важно было увидеть и услышать происходящее, связать его с историей нашей эры, введя тем самым в глобальный контекст, а не дать ответ сиюминутный, который забылся бы уже на следующий день.

Увы, большинство не только толкователей поэмы, но и тех, кто претендует на создание чего-то подобного в современной литературе, видят прежде всего именно сиюминутность, на словах помня, а на деле забывая про вечный смысл, изначально заложенный в ней. Не буду говорить про нечаянно-пародийную поэму “Тринадцать”, отмечу лишь полную неудачу всей современной литературы в передаче смысла происшедшего с Россией за последние годы. Не могу представить себе, чтобы кто-либо из нынешних писателей мог сказать о своей книге: “Сегодня я гений!” Блок же сказал и оказался прав.

И в самом конце, уже на правах реплики в сторону организаторов заочного “круглого стола”. Говоря о Блоке, мы имеем дело с материалом давно историзованным, где есть ряд неопровержимых истин. Потому вряд ли имеет смысл в качестве существенного мемуарного свидетельства привлекать “Петербургские зимы” Георгия Иванова, столь часто мифологизировавшего события до полной неузнаваемости. И вряд ли стоит так уверенно говорить, что о. Павел Флоренский был автором статьи, рассматривающей “Двенадцать” с точки зрения православия, - существует довольно много доказательств того, что работа эта вышла совсем из другого круга.

Николай Котрелев

Самое интересное, что было говорено о “Двенадцати” в последние двадцать пять лет, развивало наблюдения Ю.М. Лотмана и Б.М. Гаспарова, зафиксировавших формообразующую связь поэмы с фольклором и ранними явлениями “массового искусства” (фантастическим образом, из множества фактов текстуальной зависимости и важнейших структурных и семантических схождений поэмы и колядок, балаганных сценариев и т.п., указанных этими и другими исследователями, почти ничто не нашло отражения в комментариях к “Двенадцати” в пятом томе “академического” собрания сочинений Блока). С тем, что на глубинных уровнях поэтика “Двенадцати” питается “карнавальными” истоками, спорить не имело смысла даже в тот памятный вечер, когда на третьей Блоковской конференции в Тарту был прочтен доклад Гаспарова и Лотмана. Однако далеко не все в “Двенадцати” можно понять и изъяснить при этом подходе, поскольку поэтика и тематические блоки архаичных и низовых жанров для поэмы всего лишь воспроизводимый, обыгрываемый образец и материал, на которых строится произведение, отнести которое к “карнавальной культуре” невозможно. В поэме живет “карнавальное слово”, но для породившей его культуры это только инобытие, перенесение в несобственное пространство. Разумеется, появление Христа во главе святочного шествия необходимо мотивируется, как и показал Б.М. Гаспаров, именно тем, что это шествие, славящее Рождество Христово. Но эта внутрижанровая мотивация ничего не говорит нам о том финале поэмы, который разорвал на два непримиримых лагеря читателей, который и самого поэта мучил религиозной и историософской неразрешенностью, представляясь вполне “серьезным”, “амбивалентным” и “карнавальным” только в пределах развития сюжета, не обретая необходимой разрешающей способности вне собственно литературной конструкции. Если перед колядующими красногвардейцами-разбойниками-апостолами всего лишь праздничный вертеп, то и анкета “Знамени” смысла особенного не имеет. Несомненно, сознание читателей (уже в восемнадцатом году многим были понятны жанровые индукции поэмы, и безусловно всем, кто слышал в ней кощунство, они были внятны) не мирится с редукцией “Двенадцати” к “карнавалу”.

Кто есть “Исус Христос” последней строки “Двенадцати”, понять можно, только выйдя за пределы поэмы, в рамках произведения высшего уровня, каковым является наследие Александра Блока в целокупности. В таком случае речь должна перейти в план рассмотрения религиозности Блока и его отношений с христианством. Строгая статья 1927 года “О Блоке”, - в нашем разговоре нет разницы, принадлежит ли она о. Павлу Флоренскому или о. Федору Андрееву, - в своих основных выводах вряд ли может быть оспорена. Но всякого рода уточнения и дополнения в ее развитие необходимы и желательны.

Мне кажется, можно было бы говорить о сродстве поэтики Блока архаичным приемам порождения текстов, позволявшим встраивать в актуальные культовые (но и в летописные, но и в “художественные”) структуры такие прежде существовавшие тексты, которые осознавались как священные по преданию, несмотря на то, что их содержание перестало быть понятным даже уполномоченным хранителям религиозного знания. При этом первоначальный религиозный смысл (разумеется, не подвергаясь и в намеке “карнавальному осмеянию”, оставаясь сугубо сакральным) многообразно перетолковывается и трансформируется, бесконтрольно с точки зрения породившей его системы, зачастую вопреки ей. Так, блоковский Христос не есть Христос христиан, хотя и снабжен его атрибутами.

На всех этапах своего жизненного пути и творчества Блок напряженно устремлен к области священного и необычайно тонко-чувствителен к нему. Важнейшая черта его поведения в этой области - своеволие. Приведем простой пример (здесь неуместно говорить о том, каким законам и целям поэт подчиняет свою волю, тема требует особой тщательности и соответствующего простора). Вот блоковский шедевр отдает прошения ектеньи (можно согласиться на их парафрастичность), произносимые священнослужителем, женщине:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех забывших радость свою…

Перед нами характерный пример блоковского коллажа, соединения в едином контуре разнородных “картинок”, моментов восприятия/воспроизведения действительности. Перенос из “своего”, природного контекста в среду, несвойственную именно при обращении к предметам священным, и есть святотатство, сопряженное чаще всего с профанацией, кощунством. В том же стихотворении последняя, замыкающая композицию “картинка”, в силу утраты связи со “своим местом”, оказывается нечитаемой на уровне слов:

И только высоко, у Царских Врат,

Причастный Тайнам, - плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

“Высоко” означает качество голоса или место, откуда он слышится? Идет ли речь, тем самым, о плаче только что причащенного младенца или о голосе одного из ангелочков, столь часто изображаемых на иконостасах? Что же до уровня смыслового, то вот приговор Флоренского / Андреева: “Смысл стихотворения мне представляется как тонкое кощунство: ребенок, причастный Тайнам, т.е. Тайнозритель, знает один, что молитва бесполезна и что, следовательно, все, кому кажется, что радость будет, - жалкие самообольщенцы” (не имея возможности понять, о каком ребенке идет речь, еще в блоковские времена вполне грамотный критик А.А. Измайлов готов был увидеть за этим словом даже образ младенца Христа - в этом случае кощунство достигает крайнего предела: Бог плачет над легковерием одураченных Им людей; впрочем, в черновиках “Двенадцати” мы видим, как блоковский красногвардеец примеривался произнести и “Спас лукавый”; отнюдь не спасительный иконостас присутствует во всех источниках текста поэмы, появившись в самом раннем слое).

В блоковском исповедании веры (как и у большинства представителей столь несчастливо называемого “русского религиозного ренессанса”) определяющая черта - отказ от церковного водительства, от смиренного подчинения авторитету видимой Церкви и знаемого Предания. Блок это весьма четко за собой сознает и настоятельно себе вменяет в достоинство.

Ветер стих, и слава заревая

Облекла вон те пруды.

Вон и схимник. Книгу закрывая,

Он смиренно ждет звезды.

Но бежит шоссейная дорога,

Убегает вбок…

Дай вздохнуть, помедли ради Бога,

Не хрусти, песок!

Славой золотеет заревою

Монастырский крест издалека.

Не свернуть ли к вечному покою?

Да и что за жизнь без клобука?..

И опять влечет неудержимо

Вдаль из тихих мест

Путь шоссейный, пробегая мимо,

Мимо инока, прудов и звезд…

Первая строка этого стихотворения - чудный, редчайший пример звуковой цитаты: “Ветер стих, и слава заревая…” есть переложение “Свете Тихий святыя славы…”, начала древнейшего песнопения, ежевечерне воспеваемого Христу Церковью (Свете Тихий святыя славы Бессмертнаго Отца Небеснаго, Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога. Достоин еси во вся времена пет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй; тем же мир Тя славит). В начальной ситуации время лирического героя совершенно совпадает со временем Церкви и космоса. Церковный зов, как читается в черновиках, не сразу был расслышан поэтом (первоначальные варианты: “Ветер стих, и заводь”, “Ветер стих, и за пово”, “Ветер спал, и слава заревая”), но, когда услышан, то - отвергнут. Во имя “мирового шоссе”, отождествляемого у Блока с “истинной жизнью”, даже если речь идет о пути кривом (“убегает вбок”), герой дважды отказывается от “звезд”, церковной огласовкой знаменующих истинный путь к Младенцу и за Христом. А преодоление человеческой слабости (“Дай вздохнуть, помедли ради Бога”), повторное, ибо стихотворение построено на удвоении экспозиции и ее разрешения, оказывается только мерою доблести, героизма героя.

На этом пути герой неукоснительно последователен, вплоть до согласия на несомненную для него самого и непоправимо-гибельную бесовщину - так в нимало не карнавальном стихотворении “К Музе” “безумная сердцу услада” в “попираньи заветных святынь”, “страшных ласках” той, чья инфернальность откровенна перед героем (“неяркий, пурпурово-серый” нимб - известная Блоку примета дьявольских явлений). Безоглядная и гордая верность тому, как и что “диктует вдохновенье”, и привела Блока к согласию на фигуру “Исуса Христа” как динамическое разрешение поэмы. Вероятно, не важно, что красногвардейцы, собственно, охотятся на него. Не важно, поскольку он вызван из мрака (его появление “мотивировано”) ими самими: “Ох, пурга какая, Спасе!” - и оставшийся в черновике, но содержательно не снятый ответ “Где ты Спаса видел, Вася?”. На наших глазах происходит самовоспитание “нового человека”, он еще готов молиться и каяться, но созрел и к революционной дисциплине повязанных кровью. Знание черновика и способность поименовать того, кто “с кровавым флагом” идет впереди, дано только рассказчику (судить же о правильности опознания, как мы видим, может только человек, стоящий вне текста). Выделить голос повествователя из гомона поэмы можно не всегда, но поскольку и постольку это удается, приходится заключить, что принципиальной перегородки между повествователем и людьми ночного Петрограда нет, он сам - “сумрак улиц городских”, как утверждал себя поэт в одном из стихотворений. Это он интерпретирует ожидания разбушевавшейся стихии. Поначалу он готов сказать даже “Иисус Христос”, но в последний момент решает, что это тот, будто бы народный, заповедный “Исус”. Когда в разговор вмешивается сам поэт, уже от собственного лица, он сознается, что хотел бы увидеть в этой картине “Другого” предшествующего, но вынужден подтвердить сказанное повествователем. Б.М. Гаспаров обоснованно связывает последовательную “карнавализацию” искусства в XX веке с художнической жаждой как свободы “в области смысла”, так и “чисто формального раскрепощения”. Блок-автор, несомненно, знал, что вольные забавы “Пальнем-ка пулей в Святую Русь” были ситуативным замещением стрельбы по Причастию, описанному прежде испытанию Силы Божией. По всей видимости, он понимал и гибельность этих опытов, потому и хотел оправдать их истинным Христом, наказующим старый и страшный мир. В выборе истинного он неуклонно полагался только на диктат вдохновения. Но “светлое пятно”, вдруг всплывающее в буйстве природных стихий и превращающееся “в силуэт чего-то идущего или плывущего в воздухе” (из письма Блока к С.М. Алянскому от 12 августа 1918 г.), могло быть опознано в лучшем случае как “Исус Христос” несчастных красногвардейцев или Э. Ренана. Это не Иисус Христос Писания и Предания.

Александр Лавров

В году 2000-м исторический опыт уже не оставляет нам права гадать, какое символическое содержание может знаменовать собой фигура, шествующая в финале “Двенадцати” “с кровавым флагом” (именно кровавым - тайновидческая интуиция Блока не подвела).

Еще на рубеже веков Владимир Соловьев предсказал, что антихрист явится под личиной Христа. “Царством Антихриста” окрестил новую большевистскую империю Мережковский вскоре после появления блоковской поэмы. Сегодня, пожиная плоды этого пришествия, приходится лишь убеждаться в точности слов, произнесенных былыми ясновидцами. Страна, почти целый век уничтожавшаяся политическими бандитами, которым она предалась во власть; страна, претерпевшая чудовищные по масштабам и последствиям социальные мутации, явившая миру взамен прежнего своего народонаселения “новую историческую общность людей - советский народ”, который, вероятно, еще долго будет давать поводы для смеха и слез цивилизованному человечеству; страна, превратившая свою огромную территорию в выморочное пространство, в зону, с фотографической точностью запечатленную Андреем Тарковским в “Сталкере”; страна, упорно сопротивляющаяся любым действенным попыткам исцелиться от зла, отравляющего и уродующего ее, красноречивейшим образом подтвердила правомерность сформулированных некогда самых глобальных негативных оценок.

Гораздо сложнее обстоит дело не с годом 2000-м, а с годом 1918-м - с теми смыслами и ассоциациями, которые открывались сознанию Блока, когда из него исходила поэма “Двенадцать”. Попытка дать однозначное рациональное толкование ее финала заведомо обречена на неудачу.

Христос во главе красногвардейцев или Христос - согласно толкованию Максимилиана Волошина - гонимый и преследуемый красногвардейцами, в равной мере оказываются вне той плоскости, которую охватывали эсхатологические переживания Блока. Не случайно сам автор “Двенадцати” неизменно подчеркивал безотчетность, непроизвольность появления Христа в финале поэмы. Поэт, вошедший в литературу как мистик и визионер, и в “Двенадцати” остался мистиком и визионером, сохранявшим верность лишь одному - подлинности в художественной записи своих восприятий и галлюцинаций. К конкретной социально-политической действительности, отразившейся в “Двенадцати”, блоковский Христос не имеет прямого отношения, поскольку значение его появления в поэме - не в придании определенной моральной и ценностной санкции совершающемуся, а в наделении изображаемого мистериальным смыслом. Блоковский Христос является “по ту сторону добра и зла”; для поэта он главным образом - универсальный символ того, что наступает “все новое”, что пришли давно им предрекавшиеся “неслыханные перемены, невиданные мятежи”. Его тянуло к этим глобальным катаклизмам так же неизменно и безотчетно, как тянуло к гибели, и сам он вполне понимал это, когда в 1910 году признавался Андрею Белому: “Люблю гибель, любил ее искони и остался при этой любви”, - и когда в 1907 г. писал в “Снежной Маске”: “Тайно сердце просит гибели”. Блок указывал на родство своих эмоций 1907 года, переживаний сладострастной метельной гибели, с восприятием “музыки революции”, услышанной им десять лет спустя; обе стихии отвечали порывам его души прежде всего потому, что в них таилось гибельное начало. Блок вводит Христа в “Двенадцать” не для того, чтобы кровавой хоругвью благословить или заклеймить шествие разбойников-красногвардейцев, а чтобы перевести свои поэтические видения в апокалипсический план.

Блок не был удовлетворен тем, что в финале “Двенадцати” ему предстал этот образ: “к сожалению, Христос”. Может быть, потому, что, возвещая о “новом”, он не смог обойтись без апелляции к “старому”, обозначить зримые контуры “нового” взамен “старого”. А может быть, и потому, что он интуитивно ощущал, что угаданный им Христос - это обманный образ, фантом, что в России 1917-1918 годов - это антихрист, надевший личину Христа. Блок всегда отдавал себе отчет в том, что мистическое мировидение не только обогащает, но и разрушает его внутреннее “я”, что откровения могут оказаться ложными, а подлинное грозит обернуться призрачным. Еще в 1905 году он писал Белому: “Относительно мистики я знаю, что она реальна и страшна, и что накажет меня”. Как знать, не переживал ли Блок, после последней вспышки своего гения в “Двенадцати”, дарованные ему судьбой последние годы жизни как наказание за “Двенадцать”?

Станислав Лесневский

Что впереди?

“Впереди - Исус Христос” - вот, собственно, последняя строка поэмы Александра Блока “Двенадцать”. Но что это значит - ответить нелегко. Образ Христа в финале поэмы - явление религиозной красоты, а не теологии или идеологии, образ не логический, а символический, музыкальный, пронизанный ярким лиризмом. Поэтому рассуждать о его точном значении весьма сложно. К. Мочульский сказал: “…Поэма о ночи и крови заканчивается пением ангельских арф…” И процитировал:

Впереди - с кровавым флагом

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз -

Впереди - Исус Христос.

Музыкальные созвучия, по словам исследователя, “располагаются сияющим нимбом вокруг Имени Христа”. С другой стороны, это Христос “с кровавым флагом”, даже и не красным, а “кровавым”. Совсем недавно, в 1914 году, в стихотворении “Петроград” (отвергающем переименование столицы) Зинаида Гиппиус увидела, как в “белоперистости вешних пург” возникает “созданье революцьонной воли - прекрасно-страшный Петербург!” Вот такой “прекрасно-страшный” Христос - в финале “Двенадцати”.

Символистский образ вообще, как известно, всегда чрезвычайно многозначен, внутренне драматичен, совмещая бесконечно далекое и часто несовместимое, но будучи цельным, всеобъемлющим, универсальным подобно человеку. Не случайно ключ к “религиозной трагедии” Блока В.М. Жирмунский нашел у Достоевского: “Красота - это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределенная, а определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут!.. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны… Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил”.

В известном смысле можно сказать, что попытки сузить образ Христа в финале поэмы “Двенадцать” до какого-то одного значения - бесперспективны, ибо превращают сложный, многозначный, таинственный, ускользающий образ в жесткий, однолинейный, отчетливо-идеологический гротеск. Так что почти в каждом (серьезном) толковании блоковского Христа есть своя доля правды, но вся правда только в совмещении многого, в том числе и несовместимого. Да, нельзя уйти от невольного ощущения: благословения Христом всего того, что творят “двенадцать”. Это чувство захватило многих современников и продержалось несколько десятилетий, в наибольшей степени способствуя революционной репутации поэмы Блока, финал которой как будто бы дает моральную санкцию “державному”, “революцьонному” шагу “двенадцати”, почти что возглавляемых Христом. Но на протяжении всего сюжета поэмы подчеркнута враждебность “двенадцати” Христу, ибо они идут “без имени святого”, “без креста”, им “ничего не жаль”, они готовы “пальнуть” “в Святую Русь”, они переступают через убийство и разжигают “мировой пожар”. Они не видят Христа, они стреляют в него и, можно сказать, преследуют Христа. Тогда отчего же такой мажорный, почти победоносный тон финала “Двенадцати”, такой хорал Спасителю? Словно бы это второе пришествие: “И Он идет из дымной дали, И ангелы с мечами с Ним…” Когда-то юный Блок, будучи на пороге жизни и смерти, написал слова “Символа веры” как свои: “Чаю воскресение мертвых и жизни будущего века”.

В.М. Жирмунский высказал мысль, что поэма “Двенадцать” есть завершение “религиозной трагедии” Блока и что “только с религиозной точки зрения можно произнести суд над творческим замыслом поэта”. По мнению ученого, речь идет о “религиозной трагедии” всей России, в том числе и “двенадцати”: “И здесь, как это ни покажется странным на первый взгляд, речь идет прежде всего не о политической системе, а о спасении души - во-первых, красногвардейца Петрухи, так неожиданно поставленного поэтом в художественный центр событий поэмы, затем - одиннадцати товарищей его, наконец, многих тысяч им подобных, всей бунтарской России - ее “необъятных далей”, ее “разбойной красы”. В.М. Жирмунский пишет о “религиозном отчаянии” героев поэмы, “которое следует за опьянением религиозного бунта”. Финал поэмы существует отдельно, герои поэмы не пришли к Христу, и в этом, по глубокой мысли ученого, смысл поэмы: Блок “не дал никакого решения, не наметил никакого выхода; и в этом его правдивость перед собой и своими современниками, мы сказали бы: в этом его заслуга как поэта революции (не как поэта-революционера)”. То, что явление Христа в финале поэмы никак не вытекает из ее событийного сюжета, и есть правда “Двенадцати”. Но тогда откуда же и почему возникает этот образ? Ведь он предчувствуется с самого начала поэмы. И воспринимается в финале как великий музыкальный парадокс, необходимость и закономерность которого мы интуитивно чувствуем.

В.М. Жирмунский в этой связи напоминает рассказ Достоевского “Влас”, видя в “Двенадцати” Блока то же выражение “потребности отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел…” Эта святыня и является в финале поэмы, а во всем сюжете она героями поэмы топчется, изничтожается. Ученый комментирует: “Достоевский рассказывает следующий случай. Молодой крестьянин в порыве религиозного исступления, богоборчества, индивидуалистического дерзанья (“Кто кого дерзостнее сделает?”) направляет ружье на причастие (“Пальнем-ка пулей в Святую Русь”), и в минуту свершения святотатственного деяния, “дерзости, небывалой и немыслимой”, ему является “крест, а на нем Распятый”. “Неимоверное видение предстало ему… все кончилось”. “Влас пошел по миру и потребовал страдания”. Не такое ли значение имеет примиряющий образ Христа в религиозной поэме Александра Блока?” - спрашивает и предполагает ученый.

В.М. Жирмунский, как видим, даже называет поэму Блока “религиозной”, находя, что ее внутренний сюжет - “религиозная трагедия” России, русского народа и самого поэта. “Неимоверное видение” в финале поэмы есть возможность “спасения души”, глубочайшая неистребимая потребность в котором сказывается дикой тоской Петрухи, да и всех двенадцати, заглушающих сердечную боль лозунгами и ожесточением. Недаром о Христе они так или иначе постоянно вспоминают… Всю бурю собственных чувств, всю муку своей “религиозной трагедии” поэт передал героям “Двенадцати”. В жизни Блока был человек, которого он любил и который своей верой напоминал о Христе. Когда-то Ренан сказал, что Франциск Ассизский убеждает его в реальности Христа. Так и Евгений Павлович Иванов воплощал для Блока живую правду Спасителя. Собственно, не будет преувеличением назвать Евгения Павловича “соавтором” финала “Двенадцати”.

На эту связь обратила внимание Л.А. Ильюнина, но почему-то это не привлекло внимание Л.М. Розенблюм, хотя исследовательница и цитирует письмо Блока Евгению Иванову. Блок в 1905 году написал другу: “Никогда не приму Христа…” Евгений Павлович мягко ответил поэту (и в письме, и всем строем своей жизни), что о Христе нельзя мыслить предвзято, нельзя ничего “знать наперед”, ибо если жить праведно, то и будешь “принимать Христа”, -Христос ждет нас… Финал “Двенадцати” в значительной мере идет от Евгения Иванова, от его веры, воплощенной во всем облике друга поэта. Это может показаться слишком биографическим, нетворческим объяснением сложных истоков блоковского образа Христа. Но именно на рубеже двух веков и двух тысячелетий от Рождества Христова финал поэмы “Двенадцать” отделяется от политических страстей и приближается к человеку, которому Блок посвятил стихотворение “Вот он, Христос - в цепях и в розах…” Приближается не только к Евгению Иванову, но и вообще к Человеку, который спрашивает: что впереди?

Итак, я вижу долю правды во всех серьезных трактовках блоковского образа Христа. Однако есть главенствующая нота, и ее нельзя не расслышать, - она акцентирована последней строкой: “Впереди - Исус Христос”. В конце концов, при всех испытаниях, потрясениях и разочарованиях, что у нас еще есть впереди? Двенадцать идут в слепой метели, вьюге, они не видят Христа, но можно допустить, что на каком-то витке истории они встретятся: жажда спасти душу приведет к Христу.

Думается, что возможность такого толкования финального образа знаменитой поэмы заложена в “неимоверном видении”, внезапно представшем творцу “Двенадцати”. Впрочем, не так и внезапно. Блок думал об этом всю жизнь: “И горит звезда Вифлеема Так светло, как Любовь моя”. С мыслью о Христе создавалась вся поэма. Этот образ уже впереди, когда мы вглядываемся в хаос: “Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер…” А сегодня, на исходе века, отступает “капля политики”, которая растворена в поэме, и финал “Двенадцати” звучит всемирно-исторически, всечеловечески, определяя духовную перспективу.

Александр Эткинд

Скифы и мы

О Блоке и “Двенадцати” написано слишком много. Народнически настроенные филологи советского периода видели в поэме торжество фольклорных мотивов, революционных идей и карнавального духа. Эмигрантская традиция сосредотачивалась на появляющемся под конец Христе с розами и видела здесь либо знак примирения с православием, либо же, напротив, кощунство и антихристианство. Эклектическое соединение в поэме символов разного происхождения, от хлыстовских до розенцкрейцерских, важно для историка, но, боюсь, только для него. В целом “Двенадцать” надо рассматривать в контексте последних, судорожных метаний больного Блока между преображением тела и революцией власти, между Распутиным и Лениным. Однако “Катилина” лучше и радикальнее документирует эти поиски, чем “Двенадцать”. Вообще “Двенадцать” сегодня не очень интересны. Телесность в современном дискурсе радикально отлична от телесности у Блока, впрочем, как и революция.

Если кто хочет искать у Блока подтверждение или опровержение тревогам текущего момента, пусть читает “Скифов”. Это основополагающий текст недоразвившегося, но вечно актуального русского фашизма, его “Майн Кампф”. Это любимые стихи левых эсеров, евразийцев, сменовеховцев и возвращенцев. Я не знаю, как относятся к Блоку и “Скифам” нынешние национал-большевики, но всячески рекомендую читать и ссылаться. Не удивлюсь, когда “Скифов” начнет цитировать администрация.

“Да, азиаты - мы”. Тут важна не только идентификация русских с азиатами, но подробная и умелая разработка того, что значит быть азиатами. Мы - это азиаты, но и азиаты - всегда мы, у них нету “я”. Три страницы этих стихов так и написаны от первого лица множественного числа, от лирического героя по имени “мы”. Как положено, нам противостоят они, люди Запада. У нас все другое, чем у них: численность, время, любовь и ответственность. Как военный рапорт, стихи начинаются с численности. В отличие от западных людей, мы неисчислимы. “Мильоны - вас. Нас тьмы, и тьмы, и тьмы”. В отличие от них, мы не знаем времени: “Для вас - века, для нас - единый час”. Потом мы отождествляемся со Сфинксом. Греческий миф и все прочие, кто на нем основывался, всегда писали от имени Эдипа; Блок первый, кто пересказывает эту историю от имени Сфинкса. “Россия - Сфинкс”, а западному Эдипу следует разгадывать ее загадку. Загадка России в ее особенном способе любить. “Да, так любить, как любит наша кровь, никто из вас давно не любит. Забыли вы, что в мире есть любовь, которая и жжет и губит”. Итак, мы любим амбивалентным способом, неведомым западному человеку. Кого мы таким способом любим? Не друг друга, потому что коллективный субъект, названный словом “мы”, нигде не расчленен, у него единая “наша кровь” и нет части, которая может любить или не любить другую часть. Особенная любовь России обращена к Западу. Это на него Россия смотрит “и с ненавистью и с любовью”, - и не просто смотрит, но “глядит, глядит, глядит”. Зрение вообще играет важную роль в этих делах, неспроста характеристика скифов начата их “раскосыми и жадными очами”. Скифы глядят, глядят и выигрывают: “Отныне в бой не вступим сами. Мы поглядим, как смертный бой кипит, Своими узкими глазами”. Мы не пошевелимся и будем глядеть, как “свирепый гунн” (хотел бы я знать, в чем различие между гуннами и скифами) будет “жечь города, и в церковь гнать табун, и мясо белых братьев жарить”. Когда вы проходили “Скифов” в школе, вы наверно досюда не дочитывали.

Вот этой особенной любовью, которая и жжет и губит, мы любим Запад: “мы любим все - и жар холодных числ, и дар божественных видений, [...] и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений [...] парижских улиц ад, и венецьянские прохлады”, и прочие радости европейского туризма. Сколько раз за прошедшие восемьдесят лет эти слова цитировались без их начала и без их продолжения, как утверждение “нашей” чувствительности к мировой культуре. Продолжение же, если помните, таково: “Мы любим плоть - и вкус ее и цвет, и душный, смертный плоти запах... Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжелых, нежных наших лапах?” От любви и ярости такой интенсивности языковое чутье отказывает даже Блоку: в самом деле, лапы могут быть нашими, но скелет не может быть вашим, если скелетов много. Безответственное (“Виновны ль мы”) нагнетание страстей продолжается: “Привыкли мы [...] ломать коням тяжелые крестцы и усмирять рабынь строптивых”. В общем, мы не виновны и к таким делам привыкли, и вообще это наш способ любить и жить. Если же коней и рабынь от такого обращения не будет хватать, будьте добры, господа Эдипы, “придите в мирные объятья”. Сфинкс дает вам не загадку, но выбор: либо вы братайтесь с нами вышеописанным способом, либо мы будем жарить ваше мясо. “Скифы” и скифство не просто национализм, каких много, но расизм с его жестокостью, простотой классификаций, незнанием компромиссов, лживыми апелляциями к слишком далекому прошлому. Блок отлично сознавал источники своего вдохновения, тысячу лет назад зарытые в курганах и проткнутые осиновыми колами: “В последний раз на светлый братский пир Сзывает варварская лира!”

Наверняка не в последний. Но “Скифы” не стоит запрещать, просто не надо больше учить их в школе. Только почти вековой уже отвычкой читать и перечитывать можно объяснить популярность Блока среди людей, которые приходят в негодование от одного слова “фашизм”.

Дина Магомедова

Сначала - несколько фактических уточнений. Никто из близких Блоку людей, бывших с ним в последние дни его жизни, не засвидетельствовал, что он требовал уничтожить все экземпляры поэмы. Пишущие об этом мемуаристы - Георгий Иванов, Зинаида Гиппиус - либо сообщают об этом с чужих слов (Гиппиус), либо присовокупляют такие подробности (скажем, совершенно немыслимый визит к умирающему Блоку комиссара Ионова), которые сразу ставят под сомнение весь описанный эпизод. Мемуары Г. Иванова “Петербургские зимы” вообще широко известны именно фактической недостоверностью.

Слова “нехотя, скрепя сердце - должен был представить Христа” - тоже не из блоковских записей, а из дневника К.И. Чуковского. Сам Блок в достоверных авторских записях говорил об этом несколько иначе.

“Что Христос идет перед ними - несомненно. Дело не в том, “достойны ли они Его”, а страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет, а надо Другого - ?” (Записная книжка №56. 18 февраля 1918 г.).

“Страшная мысль этих дней: не в том, что красногвардейцы “не достойны” Иисуса, который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой” (Дневник. 20 февраля 1918 г.).

“Если бы в России существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно давно бы “учло” то обстоятельство, что “Христос с красногвардейцами”. Едва ли можно оспорить эту истину, простую для читавших Евангелие и думавших о нем. <...> “Красная гвардия” - “вода” на мельницу христианской церкви. <...> В этом - ужас (если бы это поняли) <...> Разве я восхвалял (Каменева). Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути , то увидишь “Исуса Христа”. Но я иногда сам ненавижу этот женственный призрак” (Дневник. 10 марта 1918 г.)

Все эти высказывания Блока неоднократно цитировались, и я бы не стала их повторять, если бы не ощущение, что слова самого поэта о своем произведении тонут в десятках quasi-блоковских цитат, почерпнутых из мемуарной литературы. Между тем, по моему глубокому убеждению, современный подход к поэме невозможен, если не вернуться к автору, к подлинному блоковскому тексту, отрешившись от чужих акцентов, неизбежных в мемуарной передаче, от тенденциозных слухов, уже закрепленных традицией. Сегодняшний читатель может обратиться и к черновикам поэмы, ко всем ее редакциям, опубликованным в Полном Академическом собрании сочинений Блока.

Первое, что становится очевидным при чтении черновых редакций, - у Блока не было никаких альтернатив образу Христа в финале поэмы. Колебания касались только варианта написания имени: “Иисус идет Христос”. Далее был выбран “раскольничий” вариант “Исус” (в восприятии Блока отнюдь не кощунственный, как это пытаются доказать ревнители уличающего “богословского” литературоведения, а истинно народный). Никаких попыток сделать финал иным черновики не отражают. Стало быть, и столь распространенные в старом советском литературоведении рассуждения о том, что образ Христа противоречит идейно-художественной концепции поэмы и что Блок попросту не сумел найти иного образа такой же значимости, не имеют под собой никакой почвы. Можно с уверенностью сказать: Блок ничего не искал. Он писал о том, что увидел. И проницательные слова Блока о Христе в финале поэмы свидетельствуют об одном: поэт был непреложно убежден в органичности именно такого завершения.

Но даже и без изучения черновых редакций внимательный читатель может убедиться в том, что появление Христа в финале поэмы подготовлено всей ее художественной логикой, - кроме Л.М. Розенблюм, об этом писали в разное время П.П. Громов, М.Ф. Пьяных, И.С. Приходько. Говорилось об этом и в моей работе о теме “бесовства” в “Двенадцати”.

О Христе в “Двенадцати” впервые упоминается отнюдь не в финале: там он только является. Но восклицания “Эх, эх без креста!” и “Пальнем-ка пулей в Святую Русь” (вторая главка) означают именно отречение “двенадцати” от Христа. В одиннадцатой главке (второй от конца) это отречение вновь акцентируется: “И идут без имени святого”. Между этими двумя отрицательными упоминаниями о Христе - еще три, совсем иного характера. В третьей главке - “Мировой пожар в крови - / Господи, благослови”. В восьмой главке, в разгар “гульбы” угрозы “буржую” (“Выпью кровушку / За зазнобушку/ Чернобровушку”) внезапно прерываются словами молитвы: “Упокой, Господи, душу рабы твоея...”. И разгул немедленно стихает, вырождается: “Скучно!”. В десятой главке (третьей от конца!) Христа так же внезапно поминает Петька:

Снег воронкой завился,

Снег столбушкой поднялся.

Ох пурга какая, Спасе!

Сопоставив этот фрагмент поэмы со словами Блока: “Если вглядеться в столбы метели на этом пути , то увидишь “Исуса Христа”, - мы поймем, что Петька в этот момент действительно мог увидеть Христа сквозь снеговые столбы (Блок хорошо знал народное поверье о том, что снеговые столбы - место разгула нечистой силы: “И ведьмы тешатся с чертями / В дорожных снеговых столбах”). То, с какой яростью на это словно бы случайно прорвавшееся Имя откликнулись красногвардейцы, ясно показывает, что это не простая оговорка.

Известно, что в черновике против этой главы Блок записал: “И был с разбойником. Было двенадцать разбойников”. Комментарий усматривает в этой записи и отсылку к Евангелию от Луки (история о двух распятых с Христом разбойниках, один из которых проявил сострадание к мукам Спасителя и был прощен), и к балладе Некрасова “О двух великих грешниках” (“Кому на Руси жить хорошо”), где тоже идет речь о раскаявшемся и прощенном разбойнике.

В контексте этого евангельского сюжета, как мне кажется, и прочитывается смысл появления Христа перед красногвардейцами в финале поэмы. Это не благословение происходящего, не “освящение” стихийного разгула страстей, а изгнание бесов, преодоление стихийного аморализма, залог будущего трагического катарсиса для героев поэмы. Но появляется Он только в ответ на раскаяние Петрухи, на его жалость к бессмысленно убитой Катьке, на воспоминание о любви, на его почти неосознанное душевное движение навстречу Спасителю. Напомню, что сюжет прощения кающегося грешника лежит и в основе сборника “Нечаянная радость” (1907). Можно ли считать, что перед нами “завершение блоковского демонизма”, - для меня более чем сомнительно (как и авторство этих слов, приписываемое о. Павлу Флоренскому).

Что имел в виду Блок, когда говорил о “Другом”, думаю, не вполне было ясно и ему самому. Обращаю внимание на вопросительный знак в записи (“надо Другого - ?”): это высказывание часто цитируют без этого столь важного завершения. Для Церкви Другой, конечно, может быть только Антихристом. Но в блоковской философии культуры этого времени настойчиво проводилась мысль о новой “третьей силе”, которая могла бы радикально обновить человеческую историю. В статье “Владимир Соловьев и наши дни” Блок утверждал, что в эпоху крушения Рима такой третьей силой, не похожей ни на римскую цивилизацию, ни на германское варварство, было христианство. Наступление нового мира он тоже связывал с “третьей силой”, признавая, правда, что “третья сила далеко еще не стала равнодействующей, и шествие ее еще далеко не определило величественных шествий мира сего”.

То, что в конце поэмы появляется Христос, свидетельствует об одном: никакой иной нравственной силы (“третьей силы”), способной преодолеть аморализм стихии, разгул бесовства, кроме этики сострадания, любви и признания ценности каждой человеческой жизни, - этики, которая веками связывалась с именем Христа, - не существует. Надежда Блока на обретение качественно новой, доселе небывалой морали, связанной не с отдельной личностью, а с народной массой, о чем он твердил в своих культурфилософских эссе (“Крушение гуманизма”, “Катилина”) даже после написания поэмы, в художественном творчестве сразу же потерпела крах.

Игорь Шкляревский

Я не знаю, почему у Александра Блока перед отрядом красногвардейцев, идущих по ночному Петрограду, возникает “Исус Христос” “в белом венчике из роз”. Думаю, что объяснить невозможно, и подозреваю, что сам Блок не смог бы это сделать. Поэт не знает, почему в его стихах вдруг возникают неожиданные образы или видения, ведь поэзия непредсказуема. “В начале было Слово”, и в поэзии всегда в начале слово, созвучие, возникший ниоткуда звуковой мираж... Так случайно совпало - на днях я перечитывал “Заметки и наблюдения” Д.С. Лихачева, и вот что он пишет: “Объяснение белого венчика из роз” у Христа в конце “Двенадцати” Блока. В символике православия и католичества нет белых роз. Но это могли быть те бумажные розы, которыми украшали чело “Христа в темнице” в народных церквах и часовнях. Ведь солдаты в “Двенадцати” - это бывшие крестьяне. См. иллюстрацию на с. 49 в книге “История первоклассного ставропигиального Соловецкого монастыря” (СПб., 1899) - “Вид резного изображения Спасителя, находящегося в Филипповской пустыни”.

Мне кажется, что если бы они просто прошли по страшному ночному Петрограду в поэме Блока, без сияния впереди, и поэмы бы не было.

Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер -
На всем божьем свете!

Завивает ветер
Белый снежок.
Под снежком - ледок.
Скользко, тяжко,
Всякий ходок
Скользит - ах, бедняжка!

От здания к зданию
Протянут канат.
На канате - плакат:

Старушка убивается - плачет,
Никак не поймет, что значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
Сколько бы вышло портянок для ребят,
А всякий - раздет, разут…

Старушка, как курица,
Кой-как перемотнулась через сугроб.
- Ох, Матушка-Заступница!
- Ох, большевики загонят в гроб!

Ветер хлесткий!
Не отстает и мороз!
И буржуй на перекрестке
В воротник упрятал нос.

А это кто?- Длинные волосы
И говорит в полголоса:
- Предатели!
- Погибла Россия!
Должно быть, писатель -
Вития…

А вон и долгополый -
Стороночкой и за сугроб…
Что нынче не веселый,
Товарищ поп?

Помнишь, как бывало
Брюхом шел вперед,
И крестом сияло
Брюхо на народ?

Вон барыня в каракуле
К другой подвернулась:
- Уж мы плакали, плакали…
Поскользнулась
И - бац - растянулась!

Ай, ай!
Тяни, подымай!

Ветер весёлый.
И зол и рад.

Крутит подолы,
Прохожих косит.
Рвет, мнет и носит
Большой плакат:
«Вся власть Учредительному Собранию!»
И слова доносит:

…И у нас было собрание…
…Вот в этом здании…
…Обсудили -
Постановили:
На время - десять, на ночь - двадцать пять…
…И меньше ни с кого не брать…
…Пойдем спать…

Поздний вечер.
Пустеет улица.
Один бродяга
Сутулится,
Да свищет ветер…

Эй, бедняга!
Подходи -
Поцелуемся…

Хлеба!
Что впереди?
Проходи!

Черное, черное небо.

Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Черная злоба, святая злоба…

Товарищ! Гляди
В оба!

Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.

Винтовок черные ремни
Кругом - огни, огни, огни…

В зубах цигарка, примят картуз,
На спину надо бубновый туз!

Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!

Тра-та-та!

Холодно, товарищи, холодно!

А Ванька с Катькой в кабаке…
- У ей керенки есть в чулке!

Ванюшка сам теперь богат…
- Был Ванька наш, а стал солдат!

Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,
Мою, попробуй, поцелуй!

Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Катька с Ванькой занята -
Чем, чем занята?..

Тра-та-та!

Кругом - огни, огни, огни…
Оплечь - ружейные ремни…

Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь -

В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!

Как пошли наши ребята
В Красной Армии служить -
В Красной Армии служить -
Буйну голову сложить!

Эх ты, горе-горькое,
Сладкое житьё!
Рваное пальтишко,
Австрийское ружьё!

Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови -
Господи благослови!

Снег крутит, лихач кричит,
Ванька с Катькою летит -
Елекстрический фонарик
На оглобельках…
Ах, ах, пади!

н в шинелишке солдатской
С физиономией дурацкой
Крутит, крутит черный ус,
Да покручивает,
Да пошучивает…

Вот так Ванька - он плечист!
Вот так Ванька - он речист!
Катьку-дуру обнимает,
Заговаривает…

Запрокинулась лицом,
Зубки блещут жемчугом…
Ах ты, Катя, моя Катя,
Толстоморденькая…

У тебя на шее, Катя,
Шрам не зажил от ножа.
У тебя под грудью, Катя,
Та царапина свежа!

Эх, эх, попляши!
Больно ножки хороши!

В кружевном белье ходила -
Походи-ка, походи!
С офицерами блудила -
Поблуди-ка, поблуди!

Эх, эх, поблуди!
Сердце ёкнуло в груди!

Помнишь, Катя, офицера -
Не ушел он от ножа…
Аль не вспомнила, холера?
Али память не свежа?

Эх, эх, освежи,
Спать с собою положи!

Гетры серые носила,
Шоколад Миньон жрала.
С юнкерьем гулять ходила -
С солдатьем теперь пошла?

Эх, эх, согреши!
Будет легче для души!

…Опять навстречу несётся вскач,
Летит, вопит, орет лихач…

Стой, стой! Андрюха, помогай!
Петруха, сзаду забегай!..

Трах-тарарах-тах-тах-тах-тах!
Вскрутился к небу снежный прах!..

Лихач - и с Ванькой - наутёк…
Ещё разок! Взводи курок!..

Трах-тарарах! Ты будешь знать,
. . . . . . . . . . . . . . .
Как с девочкой чужой гулять!..

Утек, подлец! Ужо, постой,
Расправлюсь завтра я с тобой!

А Катька где?- Мертва, мертва!
Простреленная голова!

Что, Катька, рада?- Ни гу-гу…
Лежи ты, падаль, на снегу!

Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!

И опять идут двенадцать,
За плечами - ружьеца.
Лишь у бедного убийцы
Не видать совсем лица…

Всё быстрее и быстрее
Уторапливает шаг.
Замотал платок на шее -
Не оправится никак…

Что, товарищ, ты не весел?
- Что, дружок, оторопел?
- Что, Петруха, нос повесил,
Или Катьку пожалел?

Ох, товарищи, родные,
Эту девку я любил…
Ночки черные, хмельные
С этой девкой проводил…

Из-за удали бедовой
В огневых её очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча,
Загубил я, бестолковый,
Загубил я сгоряча… ах!

Ишь, стервец, завел шарманку,
Что ты, Петька, баба, что ль?
- Верно душу наизнанку
Вздумал вывернуть? Изволь!
- Поддержи свою осанку!
- Над собой держи контроль!

Не такое нынче время,
Что бы нянчиться с тобой!
Потяжеле будет бремя
Нам, товарищ дорогой!

И Петруха замедляет
Торопливые шаги…

Он головку вскидавает,
Он опять повеселел…

Эх, эх!
Позабавиться не грех!

Запирайти етажи,
Нынче будут грабежи!

Отмыкайте погреба -
Гуляет нынче голытьба!

Ох ты горе-горькое!
Скука скучная,
Смертная!

Ужь я времячко
Проведу, проведу…

Ужь я темячко
Почешу, почешу…

Ужь я семячки
Полущу, полущу…

Ужь я ножичком
Полосну, полосну!..

Ты лети, буржуй, воронышком!
Выпью кровушку
За зазнобушку,
Чернобровушку…

Упокойся, господи, душу рабы твоея…

Не слышно шуму городского,
Над невской башней тишина,
И больше нет городового -
Гуляй, ребята, без вина!

Стоит буржуй на перекрестке
И в воротник упрятал нос.
А рядом жмется шерстью жесткой
Поджавший хвост паршивый пес.

Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пес безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.

Разыгралась чтой-то вьюга,
Ой, вьюга, ой, вьюга!
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага!

Снег воронкой завился,
Снег столбушкой поднялся…

Ох, пурга какая, спасе!
- Петька! Эй, не завирайся!
От чего тебя упас
Золотой иконостас?
Бессознательный ты, право,
Рассуди, подумай здраво -
Али руки не в крови
Из-за Катькиной любви?
- Шаг держи революционный!
Близок враг неугомонный!

Вперед, вперед, вперед,
Рабочий народ!

…И идут без имени святого
Все двенадцать - вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…

Их винтовочки стальные
На незримого врага…
В переулочки глухие,
Где одна пылит пурга…
Да в сугробы пуховые -
Не утянешь сапога…

В очи бьется
Красный флаг.

Раздается
Мерный шаг.

Вот - проснётся
Лютый враг…

И вьюга пылит им в очи
Дни и ночи
Напролет!…

Вперёд, вперёд,
Рабочий народ!

…Вдаль идут державным шагом…
- Кто ещё там? Выходи!
Это - ветер с красным флагом
Разыгрался впереди…

Впереди - сугроб холодный.
- Кто в сугробе - выходи!
Только нищий пёс голодный
Ковыляет позади…

Отвяжись ты, шелудивый,
Я штыком пощекочу!
Старый мир, как пёс паршивый,
Провались - поколочу!

…Скалит зубы - волк голодный -
Хвост поджал - не отстаёт -
Пёс холодный - пёс безродный…
- Эй, откликнись, кто идет?

Кто там машет красным флагом?
- Приглядись-ка, эка тьма!
- Кто там ходит беглым шагом,
Хоронясь за все дома?

Всё равно, тебя добуду,
Лучше сдайся мне живьем!
- Эй, товарищ, будет худо,
Выходи, стрелять начнем!

Трах-тах-тах!- И только эхо
Откликается в домах…
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах…

Трах-тах-тах!
Трах-тах-тах!
…Так идут державным шагом -
Позади - голодный пёс.
Впереди - с кровавым флагом,
И за вьюгой неведим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз -
Впереди - Исус Христос.

Анализ поэмы «Двенадцать» Блока

Многие считают поэму «Двенадцать» главным произведением в творчестве Блока. Она была написана поэтом в начале 1918 г. и отражает его взгляд на российскую революцию.

Поэма 12 – оригинальное стихотворение. Она написана в новаторском стиле. Язык поэмы максимально приближен к малограмотному «солдату революции». Высокообразованного человека приводят в недоумение некоторые фрагменты стихотворения. Крайний цинизм и откровенность «двенадцати апостолов революции» — характерная особенность стиха.

Сюжет основан на обходе красноармейского патруля, состоящего из двенадцати человек. Люди, представляющие собой рождение нового мира, — хладнокровные преступники и убийцы, для которых нет ничего святого. Ими движет крайняя ненависть ко всему, что символизирует собой старое общество. До сих пор до конца не ясно подлинное отношение Блока к созданным персонажам. В воспоминаниях и произведениях советских писателей главные герои подвергались излишней идеализации. Борьба за строительство коммунизма ассоциировалась только со светлыми и справедливыми идеями. Для персонажей Блока одна из главных целей – «пальнуть пулей в Святую Русь».

Стихотворение перенасыщено кровожадными садистскими лозунгами и фразами: «мировой пожар в крови», «простреленная голова», «выпью кровушку» и мн. др. Речь главных героев изобилует грубостью и ругательствами.

Сам патрульный обход выглядит совершенно бессмысленным действием. У красноармейцев нет какой-нибудь определенной цели. Они, как стервятники, хотят найти любой предлог для грабежа или убийства.

С каким-то нездоровым упорством Блок постоянно вводит в текст своего произведения христианские образы. Число «героев» равно количеству апостолов. «Черная злоба» приравнивается к «святой злобе». Все чудовищные деяния революционеров сопровождаются пожеланием «Господи, благослови!». Наконец, предводителем опьяненной кровью шайки убийц и головорезов становится главный символ христианства – Иисус Христос. Сам Блок утверждал, что просто не смог подобрать более значимой фигуры на эту роль.

Поэма «Двенадцать» оставляет после себя неоднозначные чувства. Считать ее произведением, прославляющим рождение нового мира, может только неисправимый борец за всеобщую революцию или психически ненормальный человек. Не подпадает она и под категорию «суровой правды жизни» хотя бы потому, что «ножичком полосну, полосну» как-то не сочетается с «упокой, Господи, душу рабы Твоея». Есть мнения, что Блок попросту издевался над новым строем, но сам он этого не подтверждал. Известно, что у поэта возникало желание сжечь свою поэму.

26 марта 1910 г., в начале так называемого кризиса символизма, А.Блок, за-писывая конспект выступления Вяч.Иванова, отметил: "...Символ должен стать ди-намическим - обратиться в миф... Я задаю вопросы... Замечание Вяч.Иванова. Сим-волизм хочет говорить правду, парнассизм - под знаком la reve . "А что такое правда?" - спросил Кондратьев. И Гумилев делает замечание" .

Блоку был близок главный пафос раннего акмеизма: "Отказ от мистики, возвращение на землю, ценность вещества и материала, разграниченность явлений различных типов (в противоположность символистской всеобщей соотнесенно-сти)" . Более того, овеществление идей, как и вочеловечивание человека, с каждым годом, начиная с первых стихотворений "Ямбов" (1907) и "Страшного мира" (1909), становилось все решительнее и необоримее.

8 апреля 1910 г. А.Блок в своем докладе говорил: "Я стою перед созданием своего искусства и не знаю, что делать. Иначе говоря, что мне делать с этими мирами, что мне делать и с собственной жизнью, которая отныне стала искусством, ибо со мной рядом живет мое создание - не живое, но и не мертвое, синий призрак. Я вижу... ясно различаю... или слышу... Но все - призрак" , а 10 мая 1910 г. писал:

Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще не жившим.

И вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар!

Через год, 9 июня 1911 г., А.Блок констатировал: "Надоели все стихи - и свои... Пришла еще корректура... Скорее отделаться... - и не писать больше лирических стишков до старости..." (ЗК, с. 182).

Разочарованность в литературе отозвалась в Блоке и разочарованностью в театре. Неудача с постановкой пьесы "Роза и Крест" (1913) завершила творческие искания поэта в драматургии: "Было ясно, - метод психологический и реалистический, который применялся Станиславским, не давал того результата, был непримирим с характером произведения, с его романтизмом и символизмом" (Н.Эфрос) .

На смену шло новое увлечение - кинематография (напомню, в дословном переводе с греческого "кинематография" - это "движущееся письмо". Интерес Блока к кинематографу несомненно был связан с его разочарованием в театре. В "Записных книжках" 1910-1917 гг. А.Блок отметил многочисленные посещения кинематографа, но, к сожалению, названия кинолент не указал. Некоторые из записей представляют определенный интерес: "Стихи. Тяжко, тупики все... вечером в кинематографе... бродил с тоской долго" (с. 200), "Ночная тревога - до восторга - после кинематографа" (с. 206), "Вечером тревога. Кинематограф. Наши улицы. Ветер" (с. 222), "Вечером поздно мы в кинематографе и гуляли - измученные, в тревоге..." (с. 226), "...заходим в кинематограф. Потом я брожу тоскливо" (с. 231), "Вечером в кинематографе. Опять - тревога" (с. 257). Задолго до написания "Двенадцати", Блок выбирал удивительные лексемы, сопровож-дающие слово "кинематограф" - тревога, тоска, вечер, ветер. Думается, что именно эти первоначальные ощущения 1910-х годов создавали ясные и осмысленные ассо-циации поэтики словесного искусства с кинематографом в 1918 г., которые не могли не реализоваться в творчестве.

Созданный в официальном советском литературоведении миф о Христе как о "союзнике красногвардейцев", позволял объявить "Двенадцать" и "первой революционной поэмой", и "гимном Октябрю", в то время как произведение Блока не тем, не другим не являлась ни по генезису, ни по своему художественному пафосу.

Поэтому я вынужден воспользоваться материалами двадцатилетней давности , возможно оказавшимися недоступными для новейших комментаторов - О.П.Смолы (при участии И.С.Приходько) .

Черновик "Двенадцати" представляет из себя "19 четвертушек бумаги обыч-ного формата, исписанные с одной только стороны карандашом - за исключением 2 и 3 страниц. Эти страницы, заключающие в себе сводную редакцию 1 главы, написаны чернилами и имеют две карандашные вставки... Нумераций страниц нет. Бумага - четырех цветов: плотная с желтоватым оттенком, на которой написаны главы I, II, IV, V, IX и конец XII... плотная белая от прежних обложек с главой II, белая более тонкая, на которой набросаны главы VI, VII, VIII, и XII (без конца) и, наконец, белая линованная с главами X и XI" .

19 листов черновиков хранятся с дополнительной страницей, на которой присутствует название - "Двенадцать", но мы в дальнейшем будем указывать нумерацию листов без учета первой страницы.

По ряду причин П.Н.Медведев пришел к выводу о том, что следует установить такую последовательность черновиков в зависимости от сорта использованной бумаги: "белая плотная - белая тонкая - линованная - желтоватая" . Другими словами, сперва была написана глава II, затем - главы VI, VII, VIII, и XII (без последних стихов), после - главы X, XI, и завершилась работа написанием глав - I, IV, V, IX и концовки главы XII.

Черновики поэмы были собраны вместе и пронумерованы в соответствии с существующей в печатном варианте последовательностью, что в настоящий момент чрезвычайно запутывает вопрос об истории создания "Двенадцати". Одна-ко в установлении действительно вероятностной последовательности возникнове-ния черновиков кроются, на наш взгляд, ответы на "вечные вопросы" блоко-ведения.

В 56-й записной книжке Блок зафиксировал: "8 января. Весь день - "Две-надцать"... - Внутри дрожит..." (ЗК, 382). Отметим, что Блок записал название задуманного произведения, заключив его сразу же в кавычки и написав с большой буквы. Значит, запись была сделана уже после того, как он приступил к обдумы-ванию замысла. Однако, как справедливо заметил Л.И.Тимофеев, эту запись можно "понять и как запись не о начале работы, а о ее продолжении. 55-я же записная книжка до нас не дошла. Так что сказать с полной уверенностью, что ранее у Блока не было записей о поэме... нельзя" .

Все исследователи обратили внимание на неосуществленный замысел, запи-санный в дневнике от 7-го января . Но связывали его только с образом Христа. Заметим, что в 56-й записной книжке этот же замысел будет обозначен названием книги Э.Ренана "Жизнь Иисуса" (ЗК, с. 382) .

Нельзя не обратить внимания на тесную взаимосвязанность замысла пьесы о Христе с пометой в верхнем левом углу на л. 15. В дневниковом замысле Христос и апостолы упоминаются попеременно: "Жара... Симон с отвисшей губой удит... Входит Иисус... Грешный Иисус. Красавица Магдалина. Фома (неверный) ...Анд-рей (Первозванный)... Апостолы воровали... Их стыдили... "Апостол" брякнет, а Иисус разовьет... Иисуса арестовали. Ученики, конечно, улизнули" (VII, cc. 316-317). К концу записи на первое место выступают апостолы: "Симон" ссорится с мещанами, обывателями и односельчанами. Уходит к Иисусу. Около Иисуса оказываются уже несколько других (тоже с кем-то поругались и не поладили; буб-нят что-то, разговоры недовольных). Между ними Иисус... Тут же - проститутки" (VII, с. 317).

Первая строчка угловой записи на черновике X гл. синонимична фразе: "Меж-ду ними Иисус" - "И был с разбойником". Отчеркнув ее, Блок ниже на том же черновике записал: "Жило двенадцать разбойников" .

Конечно, хронологическая последовательность замысла в дневнике, повторенного в записной книжке, и пометы на черновике X гл. не могут быть случайными. Более того, подобная помета в середине творческого процессa , по нашему мнению, уже не несла никакой нагрузки.

Дело не в том, что уже был определен количественный состав патруля, намечен "драматический сюжет" и даже образ Христа в негативном виде проступает в черновиках. Дело даже не в сорте бумаги.

Числительное "двенадцать" присутствует во II, VII, XI и XII главах. Кроме того в пометах на лл. 11 (гл. VII) и 15 (гл. X). Уже 8 января название нового замысла появилось в записной книжке: заключенная в кавычки номинация не оставляет никаких сомнений в ее характере. Значит, в записную книжку название замысла могло попасть только из черновиков.

Во II и VII главах все уже определено: и имена героев (Ванька, Катька и Петька), и "состав преступления" ("Или Катьку пожалел?"), и полилог как структурное свойство повествования. К тому же на черновике начала VII главы, которая "принадлежит к числу отнюдь не ранних" , написано и подчеркнуто: "Двенадцать (человек и стихотворений)". Несомненно, что эта помета содер-жательна не в сюжетном, а в структурном плане. Таким образом, из черновика VII главы взять название 8 января Блок не мог.

Остаются главы II, X, XI и XII. Сюжет в последних главах един, а строго последовательная разработка "шествия" - не вызывает сомнений. Так что помета Блока по отношению к черновикам этих глав была, несомненно, более раннего происхождения.

Поэтому, хотя в черновиках XI и XII глав упомянуто числительное "две-надцать", но появилось оно уже после того, как Блок пометил на л. 15 "Жило двенадцать разбойников". Так что, работу над новым замыслом Блок мог начать или с гл. II, или с гл. X.

Почему, на наш взгляд, он начал писать с гл. X, укажем потом. Необходимо сказать, почему Блок не мог начать писать поэму с гл. П. .

Во-первых, черновик II гл. написан на плотной белой бумаге, из которой делались поэтом обложки. Одно это уже настораживает: Блок был чрезвычайно аккуратен, и только при крайней необходимости мог начать писать не на писчей бумаге, а на обложечной.

Во-вторых, как отметил П. Медведев, "непосредственно перед набросками II главы, имеются следующие строки, написанные химическим карандашом:

Товарищ, винтовку держи, не трусь.
Сразим мы пулей Святую Русь.

Эти 4 строки выправлены затем же черным карандашом, которым на той же странице сделаны наброски II главы" .

Конечно, запись химическим карандашом, встречаемая в черновиках един-ственный раз, подсказывает о разновременности данных четырех строк и черновых набросков. По отношению же к черновикам на других листах единственный на-бросок, выполненный химическим карандашом, ничего не говорит...

В-третьих, правка черным карандашом, которым написаны другие наброски, не позволяет отнести набросок гл. II к первоначальным рукописям.

Об этом свидетельствуют и варианты отдельных строк II главы. Особенно долго работал Блок над первым двустишием. И хотя последовательность редакций первой строки полностью определить уже невозможно, характерен сам поиск поэ-та. Приведем один из первых вариантов:

Кустарник, ночь, порхает снег,
Всех их двенадцать человек.

Блок по-иному пытался записать первую строку: "Ночь. Перепархивает снег...", "Холодный вечер. Порхает снег..." Зато вторая строка долго оставалась неизменной. Однако контекстуально словосочетание "всех их" синонимично, веро-ятно, смыслу слова "только", т.е. "их только двенадцать человек", а не больше. Создается впечатление, что указание на количество идущих повторное - их столько, сколько и было.

С другой стороны, "всех их" напоминает "все двенадцать" (гл. XI). А внешний образ идущих ("В зубах - цыгарка... На спину б надо бубновый туз!") является определенной иллюстрацией к слову "разбойников" в помете на гл. X.

Все вместе взятое позволяет считать, что гл. II не была первым черновым наброском поэмы, а значит, название задуманного произведения с л. 15 было перенесено в записную книжку, где Блок зафиксировал 8 января (после Жизнь Иисуса - в оригинале по-французски): "Весь день - "Двенадцать". - Около 4 часов - контора Известий " (ЗК, с. 382).

В черновике гл. X (л. 15) есть и ряд деталей, которые, на наш взгляд, одно-значно решают вопрос: первым по времени возникновения следует считать черно-вик, находящийся на листе 15.

Что это за детали? Во-первых, имя героя:

Ох, вьюга какая, Спасе!
- Где ты Спаса видел, Вася?

Имя "Вася" мы единственный раз встречаем в рукописях поэмы и как раз на этом листе. Характерно, что оно не было зачеркнуто Блоком даже тогда, когда были написаны строки:

Али руки не в крови
Из-за Катькиной любви?

Нам неизвестно, когда рукопись подверглась правке. Но следует отметить, что первоначальный текст не содержал "драматического конфликта":

От чего тебя /он спас/ упас
Золотой иконостас?
/Или думать ты оставил,/
- /Поп брюхатый чорта славил/
/Напились они, попы,/
/Нашей крови, как клопы/

Инвектива против попов показательна. Не случайно на следующем листе Блок стал писать: "И идут без Имени и Слова..." Даже, если предположить, что глава X правилась и дописывалась сразу, то и тогда стихи на л. 16 воспринимаются как прямое продолжение рассказа об идущих. Характерно, что впоследствии с л. 17 на л. 16 были перенесены строки:

В те глухие переулки,
Где одна пылит вьюга,
Да в сугробы пуховые,
- Ин не вынешь сапога.

И, видимо, только после того, как Блоку стало ясно количество глав, на л. 16 появилась помета: XI глава. К тому же, перенеся эти строки, Блок вставил еще 6: "В очи бьется..." до " Лютый враг...".

Однако, судя по переносу ряда строк с л. 17 на л. 16, XII глава писалась одновременно с X и XI главами. И почти сразу в черновиках появился образ Христа. В самом низу л. 17 есть строки, последовательность которых не вызывает сомнений в характере шествия:

Впереди идет Христос.
Позади - голодный пес,
Впереди - Исус Христос.

Вот почему неожиданная рифма "пес - Христос" должна была вызвать жела-ние у Блока тут же обосновать появление этой строки:

Впереди - сугроб холодный,
- Кто в сугробе - выходи!
Только нищий пес голодный
Ковыляет позади -

Здесь же мы встречаем впервые и звукоподражательные элементы:

Трах-тах-тах! - И только эхо
Откликается в домах...
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах...
Трах-тах-тах! Трах-тах-тах!

Установить точный хронограф работы Блока не представляется сегодня возможным. Однако последовательность появления черновиков не должна вызы-вать сомнений. Поэтому, можно констатировать:

1. До 8 января включительно у Блока возник замысел нового произведения, название которого было зафиксировано вместе с первыми черновыми набросками.

2. Первоначально "шествие" двенадцати составляло сюжет задуманного. При этом характер разговора идущих сперва был только "установочным": "отвле-кающие речи" ("Ох, вьюга какая, Спасе!") снимались сперва антирелигиозной инвективой ("Поп брюхатый чорта славил"), а затем - сопричастностью к пре-ступлению ("Из-за Катькиной любви").

3. Составные части "шествия": - были определены сразу.

4. Черновики X и XI глав написаны на линованной бумаге (лл. 15-16), ко- торую Блок использовал первой, а затем появились черновики XI и XII (без концовки) глав на белой тонкой бумаге (лл. 17-18).

Подобная последовательность написания глав, в отличие от предложенной П.Н.Медведевым, соответствует записи Блока, который через неделю после начала работы над замыслом удрученно зафиксировал: "Мои "Двенадцать" не двигаются. Мне холодно" (ЗК, с. 384).

Действительно, если бы первой писалась гл. II, то непонятно, что могло бы стать "тормозом" творческого процесса, ибо все темы замысла (шествие, измена Катьки, угроза расправы над изменщицей, свобода "без креста") уже присут-ствуют. По крайней мере, концепция П.Н.Медведева позволяет считать, что замы-сел уже к 8 января для Блока был ясен. А это плохо согласуется с заметками Блока ("9 января.... Выпитость" - ЗК, с. 383; "10 января. ...Двадцать лет я стихи пишу" - ЗК, с. 384; "11 января.... Музыка какая..?" - ЗК, с. 384; "13 января.... Тоска к вечеру. Бродил, бродил..." - ЗК, с. 384; " 14 января.... Выпитость к ночи" - ЗК, с. 384), а также и с "обратной" последовательностью написания первых глав, о чем в 1921 г. свидетельствовал К.И.Чуковский , с видом черновых набросков I, II, V глав в сравнении с последними.

В то же время пометы на черновиках X и VII глав указывают на "стратегию творчества": сперва общее замечание ("был" и "жило"), а затем частное - струк-турное: " Двенадцать (человек и стихотворений)".

По всей вероятности, последняя помета (л. 11) была сделана до наступления тех двух дней, о которых упоминает К.И.Чуковский , т.е. между 8 и 27 января.

Если считать, что по 8 января включительно появились наброски Х-ХП (без концовки) глав, то с 9 по 27 была написана только VII глава. При этом в отличие от П.Н.Медведева, мы считаем, что сперва был написан разговор (л. 12), а потом уж Блок вставил его в "раму" общего действия (л. 11).

На л. 12: "резко выделяются три строки, написанные на значительном расстоянии одна от другой:

Загубил я девку зря.
Эй, товарищ дорогой!
Он опять развеселился.

Можно видеть в этих строчках основные вехи диалога Петрухи" .

Хотя с полной уверенностью утверждать и нельзя, нам кажется, что в работе над черновиком VII главы Блок пришел к окончательному выбору имен героев, а, возможно, работа над лл. 12 и 11 заставила его пересмотреть черновик и X главы, в которой и появились строки:

Али руки не в крови
Из-за Катькиной любви.

По крайней мере, первоначальный вариант реплики товарища согласуется с инвективой в гл. X:

Ишь, стервец, завел шарманку,
Верно душу наизнанку
Вздумал вывернуть, буржуй?
Поскули еще, холуй!

Может быть, этим обстоятельством объясняется то, что в разговоре на л. 12 Катька не упомянута, хотя ритмически в строку "Эту девку пожалел" ее имя укладывалось.

Характерно, что имена героев в наброске на л. 11 окажутся рядом:

Что, Петруха, нос повесил,
Или Катьку пожалел?

Анафорическое начало черновика на л. 11 по отношению к черновикам XI гла-вы (л. 16) - "И опять идут..." - "... И идут..." - показательно. В то же время раз-работка разговоров во время шествия (VII и X главы) привела к стилизованной стилистике того, что "он развеселился" :

Эх, эх! Позабавиться не грех!
Запирайте этажи,
Нынче будут грабежи!

Если мы правильно угадали последовательность возникновения черновиков, то "стратегия" помет оказывается вполне объяснимой. На первом черновике (8 января - л. 15) - одна, на черновике VII главы (до 27 января - л. 11) - другая, а между ними четыре листа с набросками: временная и пространственная дистанция достаточна.

Как сообщил П.Н.Медведев, приблизительный срок работы над замыслом - "около двух недель" - был указан ему женой поэта, которая помнила "незабы-ваемые дни создания поэмы" . В то же время К.И.Чуковский в 1924 г. отмечал: "Он начал писать с середины, со слов: "Ужь я ножичком полосну, полосну!" Потом перешел к началу и в один день написал почти все: восемь песен, до того места, где сказано: "Упокой, Господи, душу рабы твоея... Скучно!"" . Однако в черновиках этих глав сохранились следы, позволяющие кое-что уточнить.

Во-первых, VIII глава написана на тонкой белой бумаге и, в частности, поэтому примыкает к предыдущим черновикам, следуя за ними.

Во-вторых, на такой же бумаге написан и черновик VI главы, который после "разбойной" песенки, по своему характеру сближенной с "весельем" ("Эх, эх! Позабавиться не грех!") и разговором ("Потяжеле будет время"), содержит дейст-вия идущих.

Обе главы в творческой лаборатории Блока, видимо, являлись переходными от "шествия" к "драматическому сюжету". И только тогда, когда Блоку стало ясно преступление Петрухи ("Али руки не в крови...", "Загубил я..."), он смог пре-ступить к разработке "драматического сюжета". Определение "состава преступ-ления" - убийство Катьки во время патрулирования - вот момент начала твор-ческого взлета вдохновения поэта.

Теперь воплотить ясный по смыслу замысел не составляло для Блока труднос-тей. Конечно, это не значит, что все было написано сразу и без последующей до-работки. Но "мертвая" точка была перейдена именно здесь.

В черновиках, написанных на бумаге с желтоватым оттенком (лл. 1-3, 7-9), последовательность написания установить трудно. Хотя можно, например, заме-тить, что гл. IX возникла после гл. I , а гл. Ш "выросла" из черновиков гл. II.

По всей вероятности, запись цитированных 4 строк гл. II (л. 4), сделанная химическим карандашом, на плотной белой бумаге, следует оценивать как сти-хотворную помету Блока, возникшую при работе над гл. I. Впоследствии Блок на этом же листе и стал писать гл.II.

Такая последовательность (гл. I - "помета" - гл. II) объясняет, почему Блок не до конца использовал бумагу с желтоватым оттенком. Не случайно только после написания одного из вариантов в гл. II он решил обособить ряд образов в отдель-ной главе. Первоначально Блок собирался дать развернутый внешний облик идущих:

В зубах - цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
А под пальтишком...

Вслед за констатацией "Холодно, товарищи, холодно!" снова следовала характеристика:

Щелкнуло затвором
Австрийское ружье.
Намотал на шею
Крепче свой платок.

Если "платок" возник по ассоциации с уже написанными строчками ("Замотал платок на шее" - гл. VII), то из "австрийского ружья", по нашему мнению, могла "вырасти" целая глава, которая после плотной бумаги была написана снова на бумаге с желтоватым оттенком. О том, что этот сорт бумаги был последним в работе Блока свидетельствует и тот факт, что "обложка" для поэмы была сделана из нее. Таким образом, последовательность использования сортов бумаги 27 и 28 января была следующей:

1. На тонкой белой бумаге были написаны гл. VI и VIII.

2. Затем на бумаге с желтоватым оттенком - сперва гл. IV и V, потом - I.

3. Сделав стихотворную помету на плотной белой бумаге химическим каран-дашом, Блок после написания (или во время написания) I главы приступил к разработке гл. II.

4. И только потом "корпус" поэмы пополнился гл. III, написанной на бумаге с желтоватым оттенком, из которой поэт сделал и "обложку" для черновиков.

Нумерацию глав Блок делал красным карандашом. Цифровая последователь-ность была установлена не сразу: так например, сперва на листе с гл. I стоял номер "IX", что дало повод П.Н.Медведеву, считать IX главу уже написанной ; гл. V была сперва обозначена как гл. IV, собственно, у IX главы был другой - неопо-знанный - номер; наконец, гл. X имела два - потом зачеркнутых - обозначения: IX и VIII. Однако можно предположить, что нумерация глав отражает этапы твор-ческой истории поэмы.

Выскажем ряд соображений.

Сперва (под пометой " IX ") на л. 1 (гл. I) по центру Блок написал:

Стоит буржуй на перекрестке
И нос упрятал в воротник.

Затем он густо зачеркнул набросок. И тут же стал разрабатывать ситуацию на перекрестке: старушка, барыня в каракуле, плакат и - снова - буржуй. Слева по-явились наброски "времени" и "обстоятельств" (вечер, снег, ветер). Внизу - на полях - снова строки о старушке. Справа - "ветер", доносящий разговор прости-туток, разговор, концовка гл. I и под ней сперва "вития ", а потом - "поп".

Судя по первому листу гл. I, композиционно она была оформлена только по-том, когда Блок чернилами на лл. 2-3 устанавливал сводную редакцию. Но то, что номер присутствует именно на л. 1, а не на 2 или 3, свидетельствует: разметка глав производилась не на окончательном тексте "сводных редакций". Вот почему "пер-вичное" месторасположение гл. I, отмеченное сперва номером "IX", было после или гл. VIII, или гл. X. Может быть, поэтому Блок гл. X, ранее помеченную тоже номером "IX", сделал из-за этого гл. VIII. И только "возвратив" первую главу на "свое место", Блок на л. 15 зачеркнул цифры "IX" и "VIII" и поставил настоящий номер - "X".

Место гл. V сразу тоже не было найдено. По крайней мере, сперва у нее был другой близлежащий номер - "IV".

"Чехарда" с нумерацией глав позволяет, на наш взгляд, сделать вывод, что ко времени проставления цифр, по всей вероятности, еще не все главы были напи-саны. Это соображение, с одной стороны, поддерживает нашу гипотезу о том, что гл. IX появилась последней, а с другой - подчеркивает, что последовательность сюжетов, установленная в окончательном тексте ("драматический сюжет" - "шествие") даже в момент написания гл. I-VIII была не совсем ясной для самого Блока.

Другими словами, 27 и 28 января Блок следовал своей "структурной помете", создавая цикл из 12 стихотворений. И только в процессе написания глав с "драма-тическим сюжетом" и поисков местоположения отдельных стихотворений у него появилась мысль о более тесной взаимосвязанности черновых набросков. И раз-рабатывая композицию "Двенадцати", Блок не мог не придти к жанрово иной орга-низации материала. А это, в свою очередь, потребовало от него дополнительной работы.

Подводя итоги рассмотрению последовательности создания черновиков поэ-мы, построим возможный аналог написания глав:

1. До 8 января включительно - на линованной бумаге (лл. 15-16) Блок сделал наброски X и XI глав, а затем перешел к тонкой белой бумаге, набросав на лл. 17-18 две другие главы XI и XII (без концовки).

2. До 27 января Блок был занят обдумыванием "цикла" из двенадцати сти-хотворений. Тогда же появились и наброски гл. VII на тонкой белой бумаге (лл. 11-12).

3. 27 и 28 января сперва были написаны на белой тонкой бумаге черновики VIII и VI глав (лл. 10 и 13), затем Блок перешел к работе на листах с желтоватым оттенком, на которых были написаны IV и V главы (лл. 8-9), вслед за ними на лл. 1-3 появились наброски I главы. Разрабатывая I главу, Блок сделал стихотворную помету химическим карандашом на белой плотной бумаге (л. 4), а после допи-сывания на полях компонентов I главы приступил к разработке гл. II (лл. 4-6). Затем возвратился к работе на бумаге с желтоватым оттенком и на л. 7 появились наброски III главы. 28 января на бумаге с желтоватым оттенком была написана концовка гл. XII и выставлена дата окончания работы.

4. Определяя последовательность "стихотворений" и проставляя нумерацию, Блок на бумаге с желтоватым оттенком (л. 14) написал гл. IX и на отдельном "ти-тульном" листе написал название: "Двенадцать". Судя по записи о "пуделе" и сви-детельству К.И.Чуковского (в своем дневнике 12 января 1921 г. он записал: "Был третьего дня у Блока... Он показал мне черновик "Двенадцати"... Первую часть - больше половины он написал сразу, а потом, начиная с "Невской башни" "пошли литературные фокусы"" ) это могло быть сделано Блоком и 29 января.

Вместе с тем, сами "литературные фокусы" по своей истории и "чехарде" с местоположением главок более всего походили на кинематографический монтаж.

Ю.М.Лотман и Б.М.Гаспаров первыми обратили на структурную взаимосвязь кинематографа с "Двенадцатью", хотя и не до конца провели сопоставление: "чер-но-белое оформление, - писал Гаспаров, - вызывает еще один ряд ассоциаций - с немым кинематографом, которым Блок усиленно интересовался в 1900-е годы. Су-дя по репертуару петербургского кинематографа этого времени, Блок мог воспри-нимать его как еще одну разновидность низкого массового искусства (pendant к балагану)" . А в примечании ученый указал: "Сопоставление поэмы "Двенад-цать" с кинематографом разработано Ю.М.Лотманом в работе: Б.М.Гаспаров, Ю.М.Лотман, Игровые мотивы в поэме "Двенадцать", в кн.: "Тезисы I Всесоюзной (III) конференции "Творчество Блока и русская культура XX века", Тарту, 1975. Ср. в этой же работе сопоставление единственного красного цветового пятна на черно-белом фоне (красный флаг в финале) с аналогичным приемом в "Броненосце "По-темкине" Эйзенштейна (рисованный красный флаг)" .

Однако дело было вовсе не в ассоциациях или в "черно-белом оформлении". 10 сентября 1918 г., отвечая на приглашение А.Санина написать сценарий, Блок писал ему: "Готового для экрана у меня нет ничего, но я не раз думал писать для него; чувствую, однако, всегда, что для этого надо найти в себе новую технику. Кинема-тограф, по-моему, ничего общего с театром не имеет... " (VIII, с. 515).

Ю.М.Лотман, ссылаясь на свою давнюю работу в соавторстве с Б.М.Гаспаровым, считал: "В "Двенадцати" перед нами - целый парад народной праздничной теат-ральности. Прежде всего, поэма несет на себе отпечаток святочного карнавала. Как отмечал Б.М.Гаспаров, "первое (и последнее) заседание Учредительного собрания состоялось 5 января (старого стиля); непосредственно перед этим город был переполнен соответствующими плакатами. Таким образом, действие происходит около этой даты (может быть, в течение нескольких дней) - то есть в дни святок. Это обстоятельство, во-первых, более конкретно объясняет роль темы Христа в поэме, а во-вторых, накладывает на все происходящее в поэме отпечаток святочного карнавала: приход ряженых с интермедиями музыкально-драматического характера на популярные мотивы и с широким привлечением примет злобы дня (нередко в парадоксальном сопоставлении), кукольный балаган, раек с прибаутками-зазываниями раешника, характерное сочетание сакральных и кощунственных элементов и, наконец, заключительное общее шествие, - все это полифонически переплетается, создавая сложную и в то же время сотканную из примитива карнавальную структуру" .

Однако, кажется, оба исследователя, увлеченные теорией карнавала, ошибались. Во-первых, действие "Двенадцати" начинается после разгона (в 5 часов утра 6 января 1918 г.) Учредительного собрания, и при том с наступлением вечера - вечера Рождества Христова, когда ни о каком святочном шествии речь не могла идти. Пол-ный православный богословский энциклопедический словарь (1898) определял: "Святки, так наз.-12 дней с 25 декабря по 6 января, иначе говоря "святые дни" или "святые вечера" и служат воспоминанием дней Рождества и Крещения Спасителя. Церковь с первых времен христианства начала чтить эти дни; об зтом могут свидетель-ствовать слова Ефрема Сирина, Амвросия Медюланского и Григория Нисского. Воспрещается пост, коленопреклонения и совершение таинства брака. На самом деле... современным гражданским законом воспрещено накануне дня Рождества Христова и в продолжение всех святок "производить по улицам пляски и петь соблазнительныя песни" .

Замечу и то, что при наличии у Блока упоминаний разных религиозных празд-ников (Пасха, Рождество, Спас Преображения, Крещение и т.д.) святочные дни нигде им не фиксируются. Напомню также, что 6 января 1918 г. Блок записал: "Интелли-генция и революция... - К вечеру - циклон. - Слухи о том, что Учредительное собрание разогнали в 5 часов утра. (Оно таки собралось...)" (ЗК, с. 382). Отношение Блока к Учредительному собранию общеизвестно: "Инстинктивная ненависть к пар-ламентам, учредительным собраниям и пр. Потому что рано или поздно некий Милюков произнесет: "Законопроект в третьем чтении отвергнут большинством"... К чорту бы все, к чорту!" (VII, с. 315-316). Стоит ли удивляться тому, что, записав о разгоне Учредительного собрания, Блок здесь же отметил: "Легкость, поток идей - весь день" (ЗК, с. 382).

О том, что время у Блока "рассчитано по календарю" (Пушкин - С.Ш.), свиде-тельствует сам текст - сперва плакат вызывает недоумение старушки ("На что такой плакат..."), а затем ассоциацию субъекта текста по содержанию самой надписи:

"Вся власть Учредительному Собранию"...
...И слова доносит:
...И у нас было собрание...

Таким образом, начальная временная характеристика действия в поэме однознач-на: вечер 6 января (после того, как было разогнано Учредительное собрание), т.е. при наступлении праздника Рождества, а не в дни Святок, которые уже прошли. Вне вся-кого сомнения, наступившее Рождество и обусловило в сознаниии Блока и образ Хрис-та, появившийся в конце поэмы. С точным определением времени действия - в один из главных православных праздников - связаны и все евангельские ассоциации: двенадцать, "предательство" Ваньки, убийство Катьки, перекресток (от "креста") и т.д. Столь же определенно можно говорить и о том, что время действия в "Двенад-цати" охватывает вечер и ночь одного дня, а не в "течение нескольких дней", как посчитал Б.М.Гаспаров..

Так что время действия вполне определяемо. А вот художественное пространство "Двенадцати", к сожалению, не интересовало исследователей.

Современники неоднократно свидетельствовали, что при выборе места и обста-новки, в которых протекает действие во многих произведениях поэта, Блок обычно опирался на реальные впечатления.

Так например, пивная из "Первого видения" в в пьесе "Незнакомка" А.Блока "помещалась на углу Геслеровского переулка и Зелениной улицы" , а топография в стихотворении "Незнакомки" полностью соответствовала местности возле вокзала в Озерках.

В 5 томе новейшего полного собрания сочинений А.А.Блока составитель исто-рико-литературного комментария к О.П.Смола (при участии И.С.Приходько) огра-ничился общей и абсолютно "глухой" констатацией: "Действие поэмы происходит на улицах революционного Петрограда в первые дни января 1918 г., о чем косвенно свидетельствует упомянутый в первой главе поэмы плакат с лозунгом... Такие плакаты эсеры вывесили на улицах города 3 и 4 января 1918 г." .

Комментатор указал и на такие общеизвестные факты как разгон Учреди-тельного собрания в ночь на 6 января (декрет ВЦИК"а был издан после того "в ночь с 6 на 7 января" - с. 372), согласовал он с историческими данными и количество красногвардейцев в патрульных командах (12 + командир - с. 373, указав: см. "Гражданская война и военная интервенция в СССР", М., 1983, с. 298), наконец, вскользь упомянул и о башне городской думы ("невская башня" - подсказка С.А.Есенина: в тексте, напечатанном 3 марта 1918 г. в эсеровской газете "Знамя труда", сперва было "Над старой башней тишина" - с. 375).

Однако, исходя из понимания "Двенадцати" как поэмы о революции, "первой" и "октябрьской", символика произведения была уложена в "прокрустово ложе" советской аксиологии. При этом, естестственно, в комментариях не нашлось места работам даже таких известных литературоведов как Д.Е.Максимов и Е.Г.Эткинд, Ю.М.Лотман и Б.М.Гаспаров. Ничего не было сказано и об истории текста, кроме цитирования известных воспоминаний К.И.Чуковского, "записных книжек", днев-никовых записей Блока при некритическом следовании за рассуждениями П.H.Медведева..

Казалось бы, что в "Двенадцати" тема и идея пути "имеют основополагающее значение" , однако шествию красногвардейцев-апостолов противопоставляется, с одной стороны, "лет" лихача, а с другой - статика буржуя на перекрестке. Вме-сте с тем, будучи одной из формообразующих составляющих, само по себе шествие патруля было не абстрактным ("на улицах революционного Петрограда"), а стано-вилось благодаря "невской башне" абсолютно конкретным.

Характерно, что на перекрестке, образованном Невским проспектом и улицами Думской (или улицей Перинной) и улицей Михайловской (ныне ул. Бродского), одна является продолжением другой, до революции действительно стоял един-ственный на Невском проспекте городовой.

Блок внимательно следил за событиями. Строчки "И больше нет городового - Гуляй, ребята, без вина!" - также исторически точны. 5 декабря 1917 года на афишных тумбах было расклеено воззвание "Ко всем гражданам Петрограда", в котором комиссар по борьбе с алкоголизмом и азартом И.Балашов приказывал: "Всякие самочинные действия... будут преследоваться беспощадно... Продажа ви-на... воспрещается" .

Реальное пространство поэмы избрано Блоком не случайно: в гостинице "Евро-пейская" (ул. Михайловская) первый этаж был отдан под "дешевые нумера". Маршрут Ваньки с Катькой следовал до гостиницы ("Ванька с Катькою летит...") и обратно ("...Опять... несется вскачь..."). Таким образом, на одной линии были рас-положены Городская дума и гостиница "Европейская", а на другой - Невский проспект. Впрочем, и ежедневный маршрут Блока - с Офицерской улицы в Зимний дворец, - где он работал над материалами Чрезвычайной следственной комиссии о последних днях императорской власти, пролегал через Невский проспект и перекресток был избран Блоком вполне точно:

Исторические документы о маршрутах следования патрульных групп зимою 1918 г. свидетельствуют о том, что формирование их происходило в Смольном, а затем, проходя Невский проспект, они по мостам уходили в окраинные районы города.

По отношению к "статике" буржуя, который в гл. I и IX "стоит на перекре-стке", Блок задал два пересекающихся движения: лихача и двенадцати.

Благодаря этому, во-первых, разновременные события (гл. II и гл. IV) при дви-жениях обоих компонентов смогли совместиться в гл. VI:

Опять навстречу несется вскачь,
Летит, вопит, орет лихач...
...Стой, стой! Андрюха, помогай!
Петруха, сзаду забегай!..

Во-вторых, пространственные указатели "навстречу" и "сзаду" при временном параметре "опять" точно проецируют движения по отношению к неподвижной "точке зрения" (на перекрестке).

Несомненно, что "убийство Катьки" явилось причиной осмысления простран-ства и времени (где и когда произошло преступление). Поэтому ничего нет уди-вительного в том, что Блок в дальнейшем разрабатывал точную схему взаимо-действия временных и пространственных параметров.

В этом смысле характерен был поиск "точки зрения" в черновиках гл. II - в самом начале главы Блок отметил: "Винтовок черные ремни"а затем в концовке главы сперва Блок написал: "Вдали - огни, идут - огни", затем зачеркнул слово "вдали" и поставил слово "Кругом". Внизу написал еще один вариант, который был зачеркнут:

Идут - одни, горят - огни.

Ниже следовала строчка, также потом зачеркнутая: "А где они, а чьи они?" И только потом написал окончательный вариант: "Оплечь - ружейные ремни". В результате в беловом тексте появилось двустишие:

Кругом - огни, огни, огни...
Оплечь - ружейные ремни...

Усиленная повторением эта строка о "ремнях", по нашему мнению, была важнейшей для понимания "точки зрения". Действительно, если вспомнить, что в гл. VII у двенадцати "За плечами - ружьеца" и совместить направление движения в последующих главах "вдаль", то оказывается, что Блок разрабатывал детальное указание вектора движения патруля по отношению к "точке зрения": сперва с перекрестка двенадцать виделись фронтально - встречь ("черные ремни" и "оплечь - ... ремни"), а затем сзади - в спину ("За плечами - ружьеца").

Таким образом, пространство поэмы было спроектировано на конкретный пере-кресток, на котором была выбрана "статичная" точка зрения. Благодаря перпен-дикулярности движений лихача и патруля Блок смог совместить на нем реальное столкновение их. В то же время, задав вектор движения двенадцати "встречь" и "в спину", Блок смог в дальнейшем расположить последовательность компонентов "шествия" - по отношению к наблюдателю (двенадцать - пес - Христос).

29 января, переписывая I главу, Блок осознал образ буржуя, стоящего "на виду" в самое неподходящее время. По крайней мере, этому не противоречит знаменитая запись Блока: "29 января. Азия и Европа. Я понял Faust"a. Knurre nicht, Pudel. Война прекращена, мир не подписан. - Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь... Сегодня я - гений" (ЗК, с. 387).

Отметим, что запись о "Фаусте" - первая. Исследователи обратили внимание на "метафорическое действо" превращения одного образа в другой посред-ством сцепления разных элементов с одним и тем же:

Стоит буржуй, как пес голодный...
И старый мир, как пес безродный...

При одном и том же сравнении ("как пес") "буржуй" и "старый мир" приравни-вались и становились взаимозаменяемыми. В то же время "пес" как часть общего сравнения отныне мог представлять (замещать) и "буржуя" и "старый мир".

Отсутствие "я" субъекта повествования в поэме стало камнем преткновения для критики, в результате чего "поиски сколько-нибудь ощутимого образа лирического героя в поэме остаются до сих пор малопродуктивными" . Следствием этого же стало и то, что своеобразным "вечным вопросом" нашей критики "остается и проблема понимания облика Христа в поэме, находившая самые различные истолкования" .

Однако "вечный вопрос" советского литературоведения был надуман: черно-белое оформление поэмы, отмечаемое всеми исследователями, казалось бы должно было вызвать "еще один ряд ассоциаций - с немым кинематографом". Но разра-ботка Ю.М.Лотмана и последующее указание Б.M.Гаспарова на "великого немого" не получили продолжения. Жаль... Ведь именно в этой догадке стили-стического выбора художника и крылись все правильные ответы на смыслы образов, компо-зиции, роли субъекта текста.

Б.М.Гаспарову достаточно было бы описать стилистику поэмы в терминах "не- мого киноматографа", а не в балаганно-карнавальных определятелях (1 глава "...разбивается на эпизоды, соответствующие выходу каждой куклы", "...комический кульбит, вызывающий иронический комментарий балаганщика", "...кукольно-балаганная стилистика возникает... в последней, 12-й главе" ), и...все стало бы на свои места.

Прочитать поэму "Двенадцать" в системе "немого кинематографа" - не трудно, ибо как только читатель оказывается в блоковском "кинозале", где перед ним возникают "кадры", "титры", "комментарии" (на экране) и он слышит "по-яснения" и "музыкальное сопровождение" автора-тапера, - так сразу же логика субъекта повествования становится ощутимой и непротиворечивой.

Предположив, что субъект повествования выступает одновременно как "режи-ссер", "оператор", "тапер" и один из "статистов", мы тем самым в "исполнении" (чтении) поэмы определяем стилистическую и образную поливалентность сло-весного материала.

Перекресток - это не только место действия, но и место, с которого велись "съемки": вот почему к символике двенадцати (апостолов и разбойников) добавляется символ "распятия" - перекресток. А перпендикулярность векторов движения лихача и патруля преобразует наше зрение, позволяя в образе "буржуя" (единственная неподвижная фигура в I и IX главах) увидеть "остраненный" образ "режиссера" и "оператора".

Б.М.Гаспаров справедливо отметил, что в образе буржуя "проступают черты автопортрета". Видимо, помня о ненависти Блока ко всему "буржуйскому", уче-ный счел этот образ карикатурно сниженным - "автопародией" .

Действительно, резко отрицательное отношение А.Блока к "буржую" в совет-ской критике стало "общим местом", однако следует помнить об амбивалентном характере многих дефиниций, характерных для поэта.

Приведу запись А.Блока от 13 июля 1917 г.: "Буржуем называется всякий, кто накопил какие бы то ни было ценности, хотя бы и духовные. Накопление духовных ценностей предполагает предшествующее ему накопление матерьяльных. Это - "происхождение" догмата, но скоро вопрос о genesis "е как ему и свойственно, выпадает, и первая формула остается как догмат. Этот догмат воскресает во всякой революции, под влиянием напряжения и обострения всех свойств души. Его явление знаменует собой высокий подъем, взлет доски качелей, когда она вот-вот перевернется вокруг верхней перекладины. Пока доска не перевернулась - это минута, захватывающая дух, если она перевернулась - это уже гибель. Потому догмат о буржуа есть один из самых крайних и страшных в революции - ее высшее напряжение, когда она готова погубить самою себя. Задача всякого временного правительства - удерживая качели от перевертыванья, следить, однако, за тем, чтобы размах не уменьшался. То есть довести закочевавшую страну до того места, где она найдет нужным избрать оседлость, и вести ее все время по краю пропасти, не давая ни упасть в пропасть, ни отступить на безопасную и необрывистую дорогу, где страна затоскует в пути и где Дух Революции отлетит от нее" (ЗК, с. 377-378, курсив - С.Ш.).

Поэтому, как только мы осознаем, что место, на котором "стоит буржуй" - небезопасно, a его облик задан "странной реалией" - воротником, так сразу же возникает сомнение в его "буржуйском" сущности. При этом позиция субъекта повествования (как "персонажа") оказывается по-разному определенной мимоидущими, ибо "человек", "бродяга", "бедняга", "буржуй" - это одно и то же лицо, присутствующее при событиях на перекрестке в качестве соглядатая, "режиссера" и "оператора". Следует указать и на то, что ряд "анонимных" фраз произносит автор, хотя он этого нигде и не оговаривает (вспомните многократные "балаганные" речения: "вон", "а это кто?", "бац", "ай" и т.д.).

Поэтому гл. III, центральная часть гл. VIII и гл. IX могут быть, по нашему мнению, восприняты как авторское вмешательство, по своей сути "таперское", осно-ванное на музыкальном (частушечном, романсовом и т.д.) сопровождении "кино-ленты".

И наконец, "кинематографическая структура" ряда глав определяет "съемки" шествия. При этом выбор "операторской позиции" произведен Блоком в соответствии с собственным видением.

"Вечный вопрос" об облике Христа - политический, а не художественный. Христос с "красным флагом", идущий впереди двенадцати, увиден только субъектом повествования. Для двенадцати - впереди "неопознанный объект":

Кто еще там? Выходи!..
...Кто в сугробе - выходи!
...Эй, откликнись, кто идет?
...Кто там машет красным флагом?
Приглядись-ка, эка тьма!
Кто там ходит беглым шагом,
Хоронясь за все дома?
Все равно тебя добуду,
Лучше сдайся мне живьем!
Эй, товарищ, будет худо,
Выходи, стрелять начнем!

Они - "слепы", для них впереди - враг. Не случайно Блок в знаменитой концовке подтвердит "слепоту" идущих: "за вьюгой невидим". В то же время для субъекта повествования абсолютно ясно, что с "красным флагом" - ветер! А с "кровавым флагом" - Христос! Зрячесть субъекта повествования задана в тексте (в "съемках") однозначно: "в белом венчике из роз".

Современники, а вслед за ними и критики объективировали образ Христа, сделали его реальным для всех окружающих, в то время как он был образом субъективным, то есть авторским:

"Впереди 12-ти не шел Христос:
Так мне сказали сами хамы".

З.Н.Гиппиус была права: "хамы" могли засвидетельствовать, что впереди них Христос не шел!

Но для автора (субъекта текста, режиссера, оператора, персонажа) "движущегося письма" (= кинематографа) Александра Блока данное свидетельство не имело никакого значения: "Разве я "восхвалял"? Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы мятели на этом пути, то увидишь "Иисуса Христа" (VII, с. 330).

Примечания:

1. A.А.Блок. Записные книжки . М., 1965, с. 168-170. В дальнейшем записи цитирую, указывая ЗК и страницы.
2. Ю.М.Лотман, З.Г.Минц. Статьи о русской и советской поэзии . Таллин, 1989, с. 69.
3. А.А.Блок. Собрание сочинений. В 8 тт . М.-Л., 1960-1965, т. 5., с. 430-431. В дальнейшем цитирую по этому изданию, указывая в тексте том и страницы.
4. Цит. по: О.Немеровская, Ц.Вольпе. Судьба Блока . М., 1999, с. 195.
5. См.: С.Шварцбанд. А.Блок: "Жило двенадцать разбойников". IN: Cahiers du monde russe et sovietique. Vol. XXVII (a) , Avriol-Juin 1986, pp. 173-190.
6. См. историю текста в академическом комментарии: А.А.Блок. Полное собрание сочиинений и писем в 20-ти томах . М., "Наука", том V, 1999, с. 301-353. В дальнейшем указываю страницы данного комментария в тексте.
7. ?.Н.Медведев, Драмы и поэмы А.Блока (К истории их создания) . Л.,1928, с, 177.
8. Там же, с. 179.
9. Л.И.Тимофеев, " Наследие Блока ", в кн. Александр Блок, Новые материалы и исследования , Литературное наследство, 92, М., Наука, 1980, ч. I, c, 59.
10. A.А.Блок. Собрание сочинений в 8 тт . М., 1960-1965, т. VII. Указываю том и страницы в тексте.
11. См., наприм., в кн. Л. Долгополова. Поэмы А, Блока и русская поэма конца XIX-начала XX века . М.-Л., с. 64.
12. "Реминисценция" из Н. Некрасова (" Было двенадцать разбойников "), обычно приписываемая Блоку, могла возникнуть и без Некрасова, на что указывает сближенность предыдущей пометы ("с разбойником" - "Жило…").
13. Взаимосвязи записей в Дневниках и Записных книжках - тема отдельного исследования. Отметим только постоянную подневную работу Блока в Записных книжках и дискретность дневниковых записей.
14. П.Н.Медведев, указ. соч., с. 181.
15. Там же, с. 179.
16. См., сообщение К.И.Чуковского в его воспоминаниях о Блоке в "Записках меч-тателей", 1922, № 6, сс. 158-161.
17. Там же, с. 160.
18. П.Н. Медведев, указ, соч., c. 187-188.
19. Там же, с, 177.
20. К.И.Чуковский. Александр Блок как человек и поэт , Пг., 1924, с, 25.
21. Ср., П.Н.Медведев, указ соч., с. 178.
22. Там же, с. 178-179.
23. Из дневника К.И.Чуковского. IN: Александр Блок. Новые материалы и иссле-дования. IN: Литературное наследие , т. 92. М., 1980, ч. II, с. 253-254.
24. Б.М.Гаспаров. Поэма А.Блока "Двенадцать" и некоторые проблемы карнава-лизации в искусстве начала XX века. IN: Slavica Нierosolymitana, vol. l , Jerusalem, 1977, с. 113.
25. Б.М.Гаспаров. Поэма А.Блока "Двенадцать" и некоторые проблемы карнава-лизации в искусстве начала XX века Б.М.Гаспаров, ibid., прим. 2, с. 113.
26. Ю.М.Лотман. Блок и народная культура городов. IN: Ю.М.Лотман. О поэтах и поэзии. СПБ., 1996, с. 664-665.
27. Полный православный богословский энциклопедический словарь [Репринт]. В 2 тт. М., 1992, т. 2, стлб. 2014.
28. М.А.Бекетова. Александр Блок (Биографический очерк) , Л., Academie, 1930, с. 102.
29. А.А.Блок. Полное собрание сочинений и писем в 20-ти тт ., ibid., с. 371. К "вещным реалиям" следует отнести, кроме плаката, еще и "керенки", "красную гвардию", "невскую башню", "городового", "красный флаг". О количество красно-гвардейцев. В первом Уставе рабочей гвардии, напр., было сказано: "§ 7. Ос-новной боевой единицей считается десяток, состоящий из 13 человек". Цит. по кн.: В.Старцев. Очерки по Истории Петроградской красной гвардии и рабочей мили-ции , М.-Л., Наука, 1965, с. 298.
30. Д.Е.Максимов. Идея пути в поэтическом сознании А.А.Блока. IN: Блоковский сборник , II, Тарту, 1972, с. 119.
31. Петроградский военно-революционный комитет. Сборник документов в 3-х тт. , М., Наука, 1967, т. 3, с. 568.
32. А.Турков. Александр Блок . М., Молодая гвардия, 1969, с. 287.
33. Л.И.Тимофеев. Наследие Блока. IN: Александр Блок. Новые материалы и исследования. Литературное наследие , т. 92. М., 1980, ч. I, с. 57.
34. Л.И.Тимофеев. Наследие Блока , ibid., c. 58. Л.Тимофеев считал, что в главе I "переплетается более десяти голосов" (указ. соч., с. 60). А.Горелов "героем" поэмы сделал... ветер: "Ветер активен и мудр, ему ведомо, чему быть и кто обречен" (А.Горелов. Гроза над соловьиным садом . Л., Советский писатель, 1970, с. 387). З.Г.Минц обнаруживала, что "разнообразные ритмы... составляют сложнейшую полифонию, которая... отображает космизм революции" и т.д.
35. Б.М.Гаспаров. , ibid., c. 112-113. Ср., напр., попытки "карна-вализовать" стилистику в кн.: А.Якобсона. Конец трагедии . Нью-Йорк, изд. им. Чехова, 1973.
36. Б.М.Гаспаров. Поэма А.Блока "Двенадцать" и некоторые проблемы карнава-лизации в искусстве начала XX века , ibid., c. 126.