Девушки в гулаге. Самые страшные пытки в истории человечества. Пытки в концлагерях

Женщины-заключенные СЛОНа. Развалившаяся вышка охраны. Соловки.

Принуждение к сожительству

Когда домогательства наталкиваются на сопротивление, чекисты не гнушаются мстить своим жертвам. В конце 1924 г. на Соловки была прислана очень привлекательная девушка - полька лет семнадцати. Ее вместе с родителями приговорили к расстрелу за "шпионаж в пользу Польши" . Родителей расстреляли. А девушке, поскольку она не достигла совершеннолетия, высшую меру наказания заменили ссылкой на Соловки на десять лет.

Девушка имела несчастье привлечь внимание Торопова. Но у нее хватило мужества отказаться от его отвратительного домогательства. В отместку Торопов приказал привести ее в комендатуру и, выдвинув ложную версию в "укрывательстве контрреволюционных документов", раздел донага и в присутствии всей лагерной охраны тщательно ощупал тело в тех местах, где, как ему казалось, лучше всего можно было упрятать документы.

В один из февральских дней в женском бараке появился очень пьяный чекист Попов в сопровождении еще нескольких чекистов (тоже пьяных). Он бесцеремонно влез в постель к мадам Икс, даме, принадлежащей к наивысшим кругам общества, сосланной на Соловки сроком на десять лет после расстрела мужа. Попов выволок ее из постели со словами: "Не хотите ли прогуляться с нами за проволоку?" - для женщин это означало быть изнасилованными. Мадам Икс, находилась в бреду до следующего утра.

Отдел 1. Статья 55.

Надзирательницам применяются все установленные выше для надзирателей правила, условия поступления и порядок прохождения службы.

("Положение о Соловецких лагерях особого назначения ОГПУ". 2.10.1924 г. Секретно.)

Необразованных и полуобразованных женщин из контрреволюционной среды чекисты нещадно эксплуатировали. Особенно плачевна участь казачек, чьи мужья, отцы и братья расстреляны, а сами они сосланы. (Мальсагов Созерко. Адские острова: Сов. тюрьма на дальнем Севере: Пер. с англ. - Алма-Ата: Алма-ат. фил. агентства печати "НБ-Пресс", 127 с. 1991 )

"Положенiе женщин - поистинe отчаянное. Онe еще болeе безправны, чeм мужчины, и почти всe, независимо от своего происхожденiя, воспитанiя, привычек, вынуждены быстро опускаться. Онe - цeликом во власти администрацiи, которая взымает дань "натурой"... Женщины отдаются за пайки хлeба. В связи с этим страшное распространенiе венерических болeзней, наряду с цынгой и туберкулезом. " (Мельгунов Сергей. "Красный террор" в Россiи 1918-1923. Изд. 2ое дополненное. Берлин. 1924 )

Сексуальные насилия над женщинами СЛОНа

Соловецкая "Детколония" официально называлась "Исправительно-трудовая колония для правонарушителей младших возрастов от 25 лет" . В этой "Детколонии" было зарегистрировано "детское правонарушение" - групповое изнасилование девочек-подростков (1929).

"Однажды мне пришлось присутствовать при судебно-медицинском вскрытии трупа одной девушки из заключенных, вынутой из воды, со связанными руками и камнем на шее. Дело оказалось сугубо секретное: групповое изнасилование и убийство, совершенное заключенными стрелками ВОХР (военизированная охрана, куда набирались заключенные, прежде, на свободе, работавшие в карательных органах ГПУ) под предводительством их начальника-чекиста. Мне пришлось "беседовать" с этим монстром. Он оказался садистом-истериком, бывшим начальником тюрьмы." (Профессор И.С. Большевизм в свете психопатологии. Журнал "Возрождение". №9. Париж. 1949. Цит. по публ. Бориса Камова. Ж. "Шпион", 1993. Вып.1. Москва, 1993. С.81-89 )

Женщины в Голгофском скиту

"Женщины! Где ярче контрасты (столь любимые мною!), чем на наших многодумных островах? Женщины в Голгофском скиту !

Их лица – зеркало ночных московских улиц. Шафранный цвет их щек – чадный свет притонов, тусклые безразличные глаза – оконца хаз и малин. Они приехали сюда с Хитрого, с Рваного, с Цветного. В них еще живо смрадное дыхание этих выгребных ям огромного города. Они еще кривят лицо в приветливо-кокетливой улыбке и со сладострастно-зазывной развальцей проходят мимо вас. Их головы повязаны платками. У висков с обезоруживающей кокетливостью локоны-пейсики, остатки от стриженных волос. Их губы алы. Об этой алости поведает вам угрюмый канцелярист, запирающий красные чернила на замок. Они смеются. Они беззаботны. Кругом зелень, море, как пламенный жемчуг, в небе самоцветные ткани. Они смеются. Они беззаботны. Ибо зачем заботиться им, бедным дочерям безжалостного большого города?

На склоне горы погост. Под бурыми крестами и плитами – схимники. На крестах череп и две кости." (Цвибельфиш. На острове на Анзере. Журнал "Соловецкие острова", №7, 07.1926. С.3-9 ).

Медицинское обслуживание в Соловецком концлагере
Соловецкие женщины XIX и XXI веков
Финские женщины в Соловках: президент Финляндии не смогла попасть в Соловки, а жена председателя финской компартии покончила в Соловках жизнь самоубийством.
Женский барак смерти Во время утреннего обхода баронесса села на пол, потом легла. Начался бред...

Глава 8. Женщина в лагере

Да как же не думать было о них еще на следствии? - ведь в соседних

где-то камерах! в этой самой тюрьме, при этом самом режиме, невыносимое это

следствие - им-то, слабым, как перенести?!

В коридорах беззвучно, не различишь их походки и шелеста платьев. Но вот

бутырский надзиратель завозится с замком, оставит мужскую камеру полминуты

перестоять в верхнем светлом коридоре вдоль окон, - и вниз из-под

намордника коридорного окна, в зеленом садике на уголке асфальта вдруг видим

мы так же стоящих в колонне по двое, так же ожидающих, пока отопрут им дверь

Щиколотки и туфельки женщин! - только щиколотки и туфельки да на высоких

каблуках! - и это как вагнеровский удар оркестра в "Тристане и Изольде"! -

мы ничего не можем углядеть выше, и уже надзиратель загоняет нас в камеру,

мы бредем освещенные и омраченные, мы пририсовали всё остальное, мы

вообразили их небесными и умирающими от упадка духа. Как они? Как они!..

Но, кажется, им не тяжелее, а может быть и легче. Из женских воспоминаний

о следствии я пока не нашел ничего, откуда бы заключить, что они больше нас

бывали обескуражены или упали духом ниже. Врач-гинеколог Н. И. Зубов, сам

отсидевший 10 лет и в лагерях постоянно лечивший и наблюдавший женщин,

говорит, правда, что статистически женщина быстрее и ярче мужчины реагирует

на арест и главный его результат - потерю семьи. Она душевно ранена и это

чаще всего сказывается на пресечении уязвимых женских функций.

А меня в женских воспоминаниях о следствии поражает именно: о каких

"пустяках" с точки зрения арестантской (но отнюдь не женской!) они могли там

думать. Надя Суровцева, красивая и еще молодая, надела впопыхах на допрос

разные чулки, и вот в кабинете следователя её смущает, что допрашивающий

поглядывает на её ноги. Да казалось бы и чёрт с ним, хрен ему на рыло, не в

театр же она с ним пришла, к тому ж она едва ль не доктор (по-западному)

философии и горячий политик - а вот поди ж ты! Александра Острецова,

сидевшая на Большой Лубянке в 1943-м, рассказывала мне потом в лагере, что

они там часто шутили: то прятались под стол, и испуганный надзиратель входил

искать недостающую; то раскрашивались свеклой и так отправлялись на

прогулку; то уже вызванная на допрос, она увлеченно обсуждала с

сокамерницами: идти ли сегодня одетой попроще или надеть вечернее платье?

Правда, Острецова была тогда избалованная шалунья да и сидела-то с ней

молоденькая Мира Уборевич. Но вот уже в возрасте и ученая, Н. И. П-ва

оттачивала в камере алюминиевую ложку. Думаете - зарезаться? нет, косы

обрезать (и обрезала)!

Потом во дворе Красной Пресни мне пришлось посидеть рядом с этапом

свежеосужденных, как и мы, женщин, и я с удивлением ясно увидел, что все они

не так худы, не так истощены и бледны, как мы. Равная для всех тюремная

пайка и тюремные испытания оказываются для женщин в среднем легче. Они не

сдают так быстро от голода.

Но и для всех нас, а для женщины особенно, тюрьма - это только цветочки.

Ягодки - лагерь. Именно там предстоит ей сломиться или, изогнувшись,

переродясь, приспособиться.

В лагере, напротив, женщине всё тяжелее, чем нам. Начиная с лагерной

нечистоты. Уже настрадавшаяся от грязи на пересылках и в этапах, она не

находит чистоты и в лагере. В среднем лагере в женской рабочей бригаде и,

значит, в общем бараке, ей почти никогда невозможно ощутить себя

по-настоящему чистой, достать теплой воды (иногда и никакой не достать: на

1-м Кривощековском лагпункте зимой нельзя умыться нигде в лагере, только

мерзлая вода, и растопить негде). Никаким законным путем она не может

достать ни марли, ни тряпки. Где уж там стирать!..

Баня? Ба! С бани и начинается первый приезд в лагерь - если не считать

выгрузки на снег из телячьего вагона и перехода с вещами на горбу среди

конвоя и собак. В лагерной-то бане и разглядывают раздетых женщин как товар.

Будет ли вода в бане или нет, но осмотр на вшивость, бритье подмышек и

лобков дают не последним аристократам зоны - парикмахерам, возможность

рассмотреть новых баб. Тотчас же их будут рассматривать и остальные придурки

Это традиция еще соловецкая, только там, на заре Архипелага, была

нетуземная стеснительность - и их рассматривали одетыми, во время подсобных

работ. Но Архипелаг окаменел и процедура стала наглей. Федот С. и его жена

(таков был рок их соединиться!) теперь со смехом вспоминают, как придурки

мужчины стали по двум сторонам узкого коридора, а новоприбывших женщин

пускали по этому коридору голыми, да не сразу всех, а по одной. Потом между

придурками решалось, кто кого берет. (По статистике 20-х годов у нас сидела

в заключении одна женщина на шесть-семь мужчин. *(1) После Указов 30-х и

40-х годов соотношение это немного выравнялось, но не настолько, чтобы

женщин не ценить, особенно привлекательных.) В иных лагерях процедура

сохранялась вежливой: женщин доводят до их барака - и тут-то входят сытые,

в новых телогрейках (не рваная и не измазанная одежда в лагере уже сразу

выглядит бешеным франтовством!) уверенные и наглые придурки. Они не спеша

прохаживаются между вагонками, выбирают. Подсаживаются, разговаривают.

Приглашают сходить к ним "в гости". А они живут не в общем барачном

помещении, а в "кабинках" по несколько человек. У них там и электроплитка, и

сковородка. Да у них жареная картошка! - мечта человечества! На первый раз

просто полакомиться, сравнить и осознать масштабы лагерной жизни.

Нетерпеливые тут же после картошки требуют и "уплаты", более сдержанные идут

проводить и объясняют будущее. Устраивайся, устраивайся, милая, в [зоне],

пока предлагают по-джентльменски. Уж и чистота, и стирка, и приличная

одежда, и неутомительная работа - всё твое.

И в этом смысле считается, что женщине в лагере - "легче". Легче ей

смотрят на женщин, не опустившихся до помойки, естественно рассудить, что

женщине в лагере легче, раз она насыщается меньшей пайкой и раз есть у нее

путь избежать голода и остаться в живых. Для исступленно-голодного весь мир

заслонен крылами голода, и больше несть ничего в мире.

И правда, есть женщины, кто по натуре вообще и на воле легче сходится с

мужчинами, без большого перебора. Таким, конечно, в лагере всегда открыты

легкие пути. Личные особенности не раскладываются просто по [статьям]

Уголовного кодекса, - однако, вряд ли ошибемся сказав, что большинство

Пятьдесят Восьмой составляют женщины не такие. Иным с начала и до конца этот

шаг непереносимее смерти. Другие ёжатся, колеблются, смущены (да удерживает

и стыд перед подругами), а когда решатся, когда смирятся - смотришь,

поздно, они уже не идут в лагерный спрос.

Потому что [предлагают] не каждой.

Так еще в первые сутки многие уступают. Слишком жестоко прочерчивается -

и надежды ведь никакой. И этот выбор вместе с мужниными женами, с матерями

семейств делают и почти девочки. И именно девочки, задохнувшись от наготы

лагерной жизни, становятся скоро самыми отчаянными.

А - нет? Что ж, смотри! Надевай штаны и бушлат. И бесформенным, толстым

снаружи и хилым внутри существом, бреди в лес. Еще сама приползешь, еще

кланяться будешь.

Если ты приехала в лагерь физически сохраненной и сделала [умный] шаг в

первые же дни - ты надолго устроена в санчасть, в кухню, в бухгалтерию, в

швейную или прачечную, и годы потекут безбедно, вполне похоже на волю.

Случится этап - ты и на новое место приедешь вполне в расцвете, ты и там

уже знаешь, как поступать с первых же дней. Один из самых удачных ходов -

стать прислугой начальства. Когда среди нового этапа пришла в лагерь

дородная холеная И. Н., долгие годы благополучная жена крупного армейского

командира, начальник УРЧа тотчас её высмотрел и дал почетное назначение мыть

полы в кабинете начальника. Так она мягко начала свой срок, вполне понимая,

что это - удача.

Что с того, что кого-то на воле ты там любила и кому-то хотела быть

верна! Какая корысть в верности мертвячки? ["выйдешь на волю - кому ты

будешь нужна?"] - вот слова, вечно звенящие в женском бараке. Ты грубеешь,

стареешь, безрадостно и пусто пройдут последние женские годы. Не разумнее ли

что-то спешить взять и от этой дикой жизни?

Облегчает и то, что здесь никто никого не осуждает. "Здесь все так

Развязывает и то, что у жизни не осталось никакого смысла, никакой цели.

Те, кто не уступили сразу - или одумаются, или их заставят всё же

уступить. Самым упорным, но если собой хороша - сойдется, сойдется на клин

Сдавайся!

Была у нас в лагерьке на Калужской заставе (в Москве) гордая девка М.,

лейтенант-снайпер, как царевна из сказки - губы пунцовые, осанка лебяжья,

волосы вороновым крылом. *(2) И наметил купить её старый грязный жирный

кладовщик Исаак Бершадер. Он был и вообще отвратителен на взгляд, а ей, при

её упругой красоте, при её мужественной недавней жизни особенно. Он был

корягой гнилой, она - стройным тополем. Но он обложил её так тесно, что ей

не оставалось дохнуть. Он не только обрек её общим работам (все придурки

действовали слаженно, и помогали ему в облаве), придиркам надзора (а [на

крючке] у него был и надзорсостав) - но и грозил неминуемым худым далеким

этапом. И однажды вечером, когда в лагере погас свет, мне довелось самому

увидеть в бледном сумраке от снега и неба, как М. прошла тенью от женского

барака и с опущенной головой постучала в каптерку алчного Бершадера. После

этого она хорошо была устроена в зоне.

М. Н., уже средних лет, на воле чертежница, мать двоих детей, потерявшая

мужа в тюрьме, уже сильно доходила в женской бригаде на лесоповале - и всё

упорствовала, и была уже на грани необратимой. Опухли ноги. С работы

тащилась в хвосте колонны, и конвой подгонял её прикладами. Как-то осталась

на день в зоне. [Присы"пался] повар: приходи в кабинку, от пуза накормлю.

Она пошла. Он поставил перед ней большую сковороду жареной картошки со

свининой. Она всю съела. Но после расплаты её вырвало - и так пропала

картошка. Ругался повар: "Подумаешь, принцесса!" А с тех пор постепенно

привыкла. Как-то лучше устроилась. Сидя на лагерном киносеансе, уже сама

выбирала себе мужика на ночь.

А кто прождет дольше - то самой еще придется плестись в общий мужской

барак, уже не к придуркам, идти в проходе между вагонками и однообразно

повторять: "Полкило... полкило..." И если избавитель пойдет за нею с пайкой,

то завесить свою вагонку с трех сторон простынями, и в этом шатре, шалаше

(отсюда и "шалашовка") заработать свой хлеб. Если раньше того не накроет

надзиратель.

Вагонка, обвешанная от соседок тряпьем - классическая лагерная картина.

Но есть и гораздо проще. Это опять-таки кривощековский 1-й лагпункт,

1947-1949. (Нам известен такой, а сколько их?) На лагпункте - блатные,

бытовики, малолетки, инвалиды, женщины и мамки - всё перемешано. Женский

барак всего один - но на пятьсот человек. Он - неописуемо грязен,

несравнимо грязен, запущен, в нем тяжелый запах, вагонки - без постельных

принадлежностей. Существовал официальный запрет мужчинам туда входить - но

он не соблюдался и никем не проверялся. Не только мужчины туда шли, но

валили малолетки, мальчики по 12-13 лет шли туда обучаться. Сперва они

начинали с простого наблюдения: там не было этой ложной стыдливости, не

хватало ли тряпья, или времени - но [вагонки не завешивались], и конечно,

никогда не тушился свет. Всё совершалось с природной естественностью, на

виду и сразу в нескольких местах. Только явная старость или явное уродство

были защитой женщины - и больше ничто. Привлекательность была проклятьем, у

такой непрерывно сидели гости на койке, её постоянно окружали, её просили и

ей угрожали побоями и ножом - и не в том уже была её надежда, чтоб устоять,

но - сдаться-то умело, но выбрать такого, который потом угрозой своего

имени и своего ножа защитит её от остальных, от следующих, от этой жадной

череды, и от этих обезумевших малолеток, растравленных всем, что они тут

видят и вдыхают. Да только ли защита от мужчин? и только ли малолетки

растравлены? - а женщины, которые рядом изо дня в день всё это видят, но их

самих не спрашивают мужчины - ведь эти женщины тоже взрываются наконец в

неуправляемом чувстве - и бросаются бить удачливых соседок.

И еще по Кривощековскому лагпункту быстро разбегаются венерические

болезни. Уже слух, что почти половина женщин больна, но выхода нет, и всё

туда же, через тот же порог тянутся властители и просители. И только

осмотрительные, вроде баяниста К., имеющего связи в санчасти, всякий раз для

себя и для друзей сверяются с тайным списком венерических, чтобы не

ошибиться.

А женщина на Колыме? Ведь там она и вовсе редкость, там она и вовсе

нарасхват и наразрыв. Там не попадайся женщина на трассе - хоть конвоиру,

хоть вольному, хоть заключенному. На Колыме родилось выражение [трамвай] для

группового изнасилования. К. О. рассказывает, как шофер проиграл в карты их

Целую грузовую машину женщин, этапируемых в Эльген - и, свернув с

дороги, завез на ночь расконвоированным, стройрабочим.

А [работа?] Еще в смешанной бригаде какая-то есть женщине потачка,

какая-то работа полегче. Но если вся бригада женская - тут уж пощады не

будет, тут давай [кубики!] А бывают сплошь женские целые лагпункты, уж тут

женщины и лесорубы, и землекопы, и саманщицы. Только на медные и

вольфрамовые рудники женщин не назначали. Вот "29-я точка" КарЛага -

сколько ж в этой [точке] женщин? Не много не мало - шесть тысяч! *(3) Кем

же работать там женщине? Елена О. работает грузчиком - она таскает мешки по

80 и даже по 100 килограммов! - правда наваливать на плечи ей помогают, да

и в молодости она была гимнасткой. (Все свои 10 лет проработала грузчиком и

Елена Прокофьевна Чеботарева.)

На женских лагпунктах устанавливается не-женски жестокий общий нрав:

вечный мат, вечный бой и озорство, иначе не проживешь. (Но, замечает

бесконвойный инженер Пустовер-Прохоров, взятые с такой женской колонны в

прислугу или на приличную работу женщины тут же оказываются тихими и

трудолюбивыми. Он наблюдал такие колонны на БАМе, вторых сибирских путях, в

1930-е годы. Вот картинка: в жаркий день триста женщин просили конвой

разрешить им искупаться в обводнённом овраге. Конвой не разрешил. Тогда

женщины с единодушием все разделись донага и легли загорать - возле самой

магистрали, на виду у проходящих поездов. Пока шли поезда местные,

советские, то была не беда, но ожидался международный экспресс, и в нем

иностранцы. Женщины не поддавались командам одеться. Тогда вызвали пожарную

машину и спугнули их брандсбойтом.)

Вот [женская] работа в Кривощекове. На кирпичном заводе, окончив

разрабатывать участок карьера, обрушивают туда перекрытие (его перед

разработкой стелят по поверхности земли). Теперь надо поднять метров на

10-12 тяжелые сырые бревна из большой ямы. Как это сделать? Читатель скажет:

механизировать. Конечно. Женская бригада набрасывает два каната (их

серединами) на два конца бревна, и двумя рядами бурлаков (равняясь, чтобы не

вывалить бревно и не начинать с начала) вытягивают одну сторону каждого

каната и так - бревно. А потом они вдвадцатером берут одно такое бревно на

плечи и под командный мат отъявленной своей бригадирши несут бревнище на

новое место и сваливают там. Вы скажете - трактор? Да помилуйте, откуда

трактор, если это 1948 год? Вы скажете - кран? А вы забыли Вышинского -

"труд-чародей, который из небытия и ничтожества превращает людей в героев"?

Если кран - так как же с чародеем? Если кран - эти женщины так и погрязнут

в ничтожестве!

Тело истощается на такую работу, и всё, что в женщине есть женское,

постоянное или в месяц раз, перестает быть. Если она дотянет до ближней

комиссовки, то разденется перед врачами уже совсем не та, на которую

облизывались придурки в банном коридоре: она стала безвозрастна; плечи её

выступают острыми углами, груди повисли иссохшими мешочками; избыточные

складки кожи морщатся на плоских ягодицах, над коленями так мало плоти, что

образовался просвет, куда овечья голова пройдет и даже футбольный мяч; голос

погрубел, охрип, а на лицо уже находит загар пеллагры. (А за несколько

месяцев лесоповала, говорит гинеколог, опущение и выпадение более важного

Труд-[чародей!]..

Ничто не равно в жизни вообще, а в лагере тем более. И на производстве

выпадало не всем одинаково безнадежно. И чем моложе, тем иногда легче. Так и

вижу девятнадцатилетнюю Напольную, всю как сбитую, с румянцем во всю

деревенскую щеку. В лагерьке на Калужской заставе она была крановщицей на

башенном кране. Как обезьяна лазила к себе на кран, иногда без надобности и

на стрелу, оттуда всему строительству кричала "хо-го-о-о!", из кабины

перекрикивалась с вольным прорабом, с десятниками, телефона у нее не было.

Всё ей было как будто забавно, весело, лагерь не в лагерь, хоть в комсомол

вступай. С каким-то не лагерным добродушием она улыбалась всем. Ей всегда

страшен (ну, кроме [кума]) - её прораб не дал бы в обиду. Одного только не

знаю - как ей удалось в лагере обучиться на крановщицу - вот бескорыстно

ли её сюда приняли. Впрочем, она сидела по безобидной бытовой статье. Силы

так и пышели из нее, а завоеванное положение позволяло ей любить не по

нужде, а по влечению сердца.

Так же описывет свое состояние и Сачкова, посаженная в 19 лет. Она попала

в сельхозколонию, где, впрочем, всегда сытней и потому легче. "С песней я

бегала от жатки к жатке, училась вязать снопы". Если нет другой молодости,

кроме лагерной - значит, надо веселиться здесь, а где же? Потом её привезли

в тундру под Норильск, так и он ей "показался каким-то сказочным городом,

приснившимся в детстве". Отбыв срок, она осталась там вольнонаемной. "Помню,

я шла в пургу, и у меня появилось какое-то задорное настроение, я шла,

размахивая руками, борясь с пургой, пела "Легко на сердце от песни веселой",

глядела на переливающиеся занавеси Северного сияния, бросалась на снег и

смотрела в высоту. Хотелось запеть, чтоб услышал Норильск: что не меня пять

лет победили, а я их, что кончились эти проволоки, нары и конвой.. Хотелось

любить! Хотелось что-нибудь сделать для людей, чтобы больше не было зла на

Ну, да это многим хотелось.

Освободить нас ото зла Сачковой всё-таки не удалось: лагеря стоят. Но

самой ей повезло: ведь не пяти лет, а пяти недель довольно, чтоб уничтожить

и женщину и человека.

Вот эти два случая у меня только и стоят против тысяч безрадостных или

бессовестных.

А конечно, где ж как не в лагере пережить тебе первую любовь, если

посадили тебя (по политической статье!) [пятнадцати лет], восьмиклассницей,

как Нину Перегуд? Как не полюбить джазиста-красавца Василия Козьмина,

которым еще недавно на воле весь город восхищался, и в ореоле славы он

казался тебе недоступен? И Нина пишет стих "Ветка белой сирени", а он кладет

на музыку и поет ей через зону (их уже разделили, он снова недоступен).

Девочки из кривощековского барака тоже носили цветочки, вколотые в волоса

Признак, что - в лагерном браке, но может быть - и в любви?

Законодательство внешнее (вне ГУЛага) как будто способствовало лагерной

любви. Всесоюзный Указ от 8.7.44 об укреплении брачных уз сопровождался

негласным Постановлением СНК и инструкцией НКЮ от 27.11.44, где говорилось,

что суд обязан по первому желанию вольного советского человека

беспрекословно расторгать его с половиной, оказавшейся в заключении (или в

сумасшедшем доме), и поощрить даже тем, что освободить от платы сумм при

выдаче разводного свидетельства. (И никто при этом законодательно не

обязывался сообщать той, другой, половине о произошедшем разводе!) Тем самым

гражданки и граждане призывались поскорее бросать в беде своих заключённых

мужей и жен, а заключённые - забывать поглуше о супружестве. Уже не только

глупо и несоциалистично, но становилось противозаконно женщине тосковать по

отлученному мужу, если он остался на воле. У Зои Якушевой, севшей за мужа

как ЧС, получилось так: года через три мужа освободили как важного

специалиста, и он не поставил непременным условием освобождение жены. Все

свои [восемь] она и оттянула за него...)

Забывать о супружестве, да, но инструкции внутри ГУЛага осуждали и

любовный разгул как диверсию против производственного плана. Ведь,

разбредясь по производству, эти бессовестные женщины, забывшие свой долг

перед государством и Архипелагом, готовы были лечь на спину где угодно - на

сырой земле, на дровяной щепе, на щебенке, на шлаке, на железных стружках -

а план срывался! а пятилетка топталась на месте! а премии гулаговским

начальникам не шли! Кроме того некоторые из зэчек таили гнусный замысел

забеременеть, и под эту беременность, пользуясь гуманностью наших законов,

урвать несколько месяцев из своего срока, иногда короткого пятилетнего или

трехлетнего, и эти месяцы не работать. Потому инструкции ГУЛага требовали:

уличенных в сожительстве немедленно разлучать и менее ценного из них

отсылать этапом. (Это, конечно, ничуть не напоминало Салтычих, отсылавших

девок в дальние деревни.)

Досадчива была вся эта подбушлатная лирика и надзору. Ночами, когда

гражданин надзиратель мог бы храпануть в дежурке, он должен был ходить с

фонарем и ловить этих голоногих наглых баб в койках мужского барака и

мужиков в бараках женских. Не говоря уже о возможных собственных вожделениях

(ведь и гражданин надзиратель тоже не каменный), он должен был еще трудиться

отводить виновную в карцер или целую ночь увещевать её, объясняя, чем её

поведение дурно, а потом и писать докладные (что" при отсутствии высшего

образования даже мучительно).

Ограбленные во всем, что наполняет женскую и вообще человеческую жизнь -

в семье, в материнстве, в дружеском окружении, в привычной и может быть

интересной работе, кто и в искусстве, и в книгах, а тут давимые страхом,

голодом, забытостью и зверством, - к чему ж еще могли повернуться

лагерницы, если не к любви? Благословением божьим возникала любовь почти уже

и не плотская потому что в кустах стыдно, в бараке при всех невозможно, да и

мужчина не всегда в силе, да и лагерный надзор изо всякой [заначки]

(уединения) таскает и сажает в карцер. Но от бесплотности, вспоминают теперь

женщины, еще глубже становилась духовность лагерной любви. Именно от

бесплотности она становилась острее, чем на воле! Уже пожилые женщины ночами

не спали от случайной улыбки, от мимолетного внимания. И так резко выделялся

свет любви на грязно-мрачном лагерном существовании!

"Заговор счастья" видела Н. Столярова на лице своей подруги, московской

артистки, и её неграмотного напарника по сеновозке Османа. Актриса открыла,

что никто никогда не любил её так - ни муж-кинорежиссер, ни все бывшие

поклонники. И только из-за этого не уходила с сеновозки, с общих работ.

Да еще этот риск - почти военный, почти смертельный: за одно раскрытое

свидание платить обжитым местом, то есть жизнью. Любовь на острие опасности,

где так глубеют и разворачиваются характеры, где каждый вершок оплачен

жертвами - ведь героическая любовь! (Аня Лехтонен в Ортау разлюбила своего

возлюбленного за те двадцать минут, что стрелок вел их в карцер, а тот

униженно умолял отпустить.) Кто-то шел содержанками придурков без любви -

чтобы спастись, а кто-то шел на [общие] и гиб - за любовь.

И совсем немолодые женщины оказывались тоже в этом замешаны, даже ставя

надзирателей в тупик: на воле на такую женщину никак не подумал бы! А

женщины эти не страсти уже искали, а насытить свою потребность о ком-то

позаботиться, кого-то согреть, от себя урезать, а его подкормить; обстирать

его и обштопать. Их общая миска, из которой они питались, была их священным

обручальным кольцом. "Мне не спать с ним надо, а в звериной нашей жизни, как

в бараке целый день за пайки и за тряпки ругаемся, про себя думаешь: сегодня

ему рубашку починить, да картошку сварим", - объясняла одна доктору Зубову.

Но мужик-то временами хочет и большего, приходится уступать, а надзор как

раз и ловит... Так в Унжлаге больничную прачку тетю Полю, рано овдовевшую,

потом всю жизнь одинокую, прислуживавшую в церкви, нашли ночью с мужчиной

уже в конце её лагерного срока. "Как же это, тетя Поля? - ахали врачи. - А

мы-то на тебя надеялись! А теперь тебя на [общие] пошлют." - "Да уж

виновата, - сокрушенно кивала старушка. - По-евангельски блудница, а по

лагерному....."

Но и в наказании уличенных любовников, как и во всем строе ГУЛага, не

было беспристрастия. Если один из любовников был придурок, близкий

начальству или очень нужный по работе, то на связь его могли и годами

смотреть сквозь пальцы. (Когда на ОЛП женской больницы Унжлага приезжал

бесконвойный электромонтер, в услугах которого были заинтересованы все

вольняшки, главврач, вольная, вызывала сестру-хозяйку, зэчку, и

распоряжалась: "Создайте условия Мусе Бутенко" - медсестре, из-за которой

монтер и приезжал.) Если же это были зэки незначительные или опальные, они

наказывались быстро и жестоко.

В Монголии, в Гулжедээсовском лагере (наши зэки строили там дорогу в

1947-50 годах), двух расконвоированных девушек, пойманных на том, что бегали

к дружкам на мужскую колонну, охранник привязал к лошади и, сидя верхом,

ПРОГНАЛ ИХ ПО СТЕПИ. *(4) Такого и Салтычихи не делали. Но делали Соловки.

Всегда преследуемые, уличаемые и рассылаемые, туземные пары как будто не

могли быть прочны. А между тем известны случаи, что и разлученные они

поддерживали переписку, а после освобождения соединялись. Известен такой

случай: один врач, Б. Я. Ш., доцент провинциального мединститута, в лагере

потерял счет своим связям - не пропущена была ни одна медсестра и сверх

того. Но вот в этом ряду попалась З*, и ряд остановился. З* не прервала

беременности, родила. Б. Ш. вскоре освободился и, не имея ограничений, мог

ехать в свой город. Но он остался вольнонаемным при лагере, чтобы быть

близко к З* и к ребенку. Потерявшая терпение его жена приехала за ним сама

сюда. Тогда он спрятался от нее в [зону] (! где жена не могла его достичь),

жил там с З*, а жене всячески передавал, что он развелся с ней, чтоб она

Но не только надзор и начальство могут разлучить лагерных супругов.

Архипелаг настолько вывороченная земля, что на ней мужчину и женщину

разъединяет то, что должно крепче всего их соединить: рождение ребенка. За

месяц до родов беременную этапируют на другой лагпункт, где есть лагерная

больница с родильным отделением и где резвые голосенки кричат, что не хотят

быть зэками за грехи родителей. После родов мать отправляют на особый

ближний лагпункт [мамок].

Тут надо прерваться! Тут нельзя не прерваться! Сколько самонасмешки в

этом слове! "Мы - не настоящие!.." Язык зэков очень любит и упорно проводит

эти вставки уничижительных суффиксов: не мать, а [мамка]; не больница, а

[больничка]; не свидание, а свиданКа; не помилование, а помиловКа; не

вольный, а [вольняшка]; не жениться, а [поджениться] - та же насмешка, хоть

и не в суффиксе. И даже [четвертная] (двадцатипятилетний срок) снижается до

[четвертака], то есть от двадцати пяти рублей до двадцати пяти копеек!

Этим настойчивым уклоном языка зэки показывают и что на Архипелаге всё не

настоящее, всё поддельное, всё последнего сорта. И что сами они не дорожат

тем, чем дорожат обычные люди, они отдают себе отчет и в поддельности

лечения, которое им дают, и в поддельности просьб о помиловании, которые они

вынуждено и без веры пишут. И снижением до двадцати пяти копеек зэк хочет

показать свое превосходство даже над почти пожизненным сроком!

Так вот на своем лагпункте мамки живут и работают, пока оттуда их под

конвоем водят кормить грудью новорожденных туземцев. Ребенок в это время

находится уже не в больнице, а в "детгородке" или "доме малютки", как это в

разных местах называется. После конца кормления матерям больше не дают

свиданий с ними - или в виде исключения "при образцовой работе и

дисциплине" (ну, да смысл в том, что не держать же их из-за этого под боком,

матерей надо отправлять работать туда, куда требует производство). Но и на

старый лагпункт к своему лагерному "мужу" женщина тоже уже не вернется чаще

всего. И отец вообще не увидит своего ребенка, пока он в лагере. Дети же в

детгородке после отъема от груди еще содержатся с год (их питают по нормам

вольных детей и поэтому лагерный медперсонал и хозобслуга кормится вокруг

них). Некоторые не могут приспособиться без матери к искусственному питанию,

умирают. Детей выживших отправляют через год в общий детдом. Так сын туземки

и туземца пока уходит с Архипелага, не без надежды вернуться сюда

[малолеткой].

Кто следил за этим, говорят, что нечасто мать после освобождения берет

своего ребенка из детдома (блатнячки - никогда) - так прокляты многие из

этих детей, захватившие первым вздохом маленьких легких заразного воздуха

Архипелага. Другие - берут или даже еще раньше присылают за ним каких-то

темных (может быть религиозных) бабушек. В ущерб казенному воспитанию и

невозвратно потеряв деньги на родильный дом, на отпуск матери и на дом

малютки, ГУЛаг отпускает этих детей.

Все те годы, предвоенные и военные, когда беременность разлучала лагерных

супругов, нарушала этот трудно найденный, усильно скрываемый, отовсюду

угрожаемый и без того неустойчивый союз, - женщины старались не иметь

детей. И опять-таки Архипелаг не был похож, на волю: в годы, когда на воле

аборты были запрещены, преследовались судом, очень не легко давались

женщинам, - здесь лагерное начальство снисходительно смотрело на аборты, то

и дело совершаемые в больнице: ведь так было лучше для лагеря.

И без того всякой женщине трудные, еще запутаннее для лагерницы эти

исходы: рожать или не рожать? и что" потом с ребенком? Если допустила

изменчивая лагерная судьба забеременеть от любимого, то как же можно

решиться на аборт? А родить? - это верная разлука сейчас, а он по твоему

отъезду не сойдется ли в том же лагпункте с другой? И какой еще будет

ребенок? (Из-за дистрофии родителей он часто неполноценен). И когда ты

перестанешь кормить, и тебя отошлют, а (еще много лет сидеть) - то доглядят

ли его, не погубят? И можно ли взять ребенка в свою семью (для некоторых

исключено)? А если не брать - то всю жизнь потом мучиться (для некоторых -

нисколько).

Шли уверенно на материнство те, кто рассчитывали после освобождения

соединиться с отцом своего ребенка. (И расчеты эти иногда оправдывались. Вот

А. Глебов со своей лагерной женой спустя двадцать лет: с ними дочь,

рожденная еще в УнжЛаге, теперь ей 19 лет, какая славная девочка, и другая,

рожденная уже на воле десятью годами позже, когда родители [отбухали] свои

сроки.) Шли и те, кто само это материнство рвались испытать - в лагере, раз

нет другой жизни. Ведь это живое существо, сосущее твою грудь - оно не

поддельно и не второстепенно. (Харбинка Ляля рожала второго ребенка только

для того, чтобы вернуться в детгородок и посмотреть на своего первого! И еще

потом третьего рожала, чтобы вернуться посмотреть на первых двух. Отбыв

безвозвратно униженные, лагерные женщины через материнство утверждались в

своем достоинстве, они на короткое время как бы равнялись вольным женщинам.

Или: "Пусть я заключенная, но ребенок мой вольный!" - и ревниво требовали

для ребенка содержания и ухода как для подлинновольного. Третьи, обычно из

прожженных лагерниц и из приблатненных, смотрели на материнство как на год

[кантовки], иногда - как путь к [досрочке]. Своего ребенка они и своим не

считали, не хотели его и видеть, не узнавали даже - жив ли он.

Матери из [захи"днии] (западных украинок) да иногда и из русских

происхождением попроще норовили непременно "крестить" своих детей (это уже

послевоенные годы). Крестик либо присылался искусно запрятанным в посылке

(надзор бы не пропустил такой контрреволюции), либо заказывался за хлеб

лагерному умельцу. Доставали и ленточку для креста, шили и парадную

распашонку, чепчик. Экономился сахар из пайки, пекся из чего-то крохотный

пирог - и приглашались ближайшие подружки. Всегда находилась женщина,

которая прочитывала молитву (уж там какую-нибудь), ребенка окунали в теплую

воду, крестили и сияющая мать приглашала к столу.

Иногда для мамок с грудными детьми (только конечно не для Пятьдесят

Восьмой) выходили частные амнистии или просто распоряжения о досрочном

освобождении. Чаще всего под эти распоряжения попадали мелкие уголовницы и

приблатнённые, которые на эти-то льготы отчасти и рассчитывали. И как только

такие мамки получали в ближайшем райцентре паспорт и железнодорожный билет,

Своего ребенка, уже не ставшего нужным, они частенько оставляли на

вокзальной скамье, на первом крыльце. (Да надо и представить, что не всех

ждало жильё, сочувственная встреча в милиции, прописка, работа, а на

следующее утро уже ведь не ожидалось готовой лагерной пайки. Без ребенка

было легче начинать жить.)

В 1954 году на ташкентском вокзале мне пришлось провести ночь недалеко от

группы зэков, ехавших из лагеря и освобожденных по каким-то частным

распоряжениям. Их было десятка три, они занимали целый угол зала, вели себя

шумно, с полублатной развязностью, как истые дети ГУЛага, знающие, почем

жизнь, и презирающие здесь всех вольных. Мужчины играли в карты, а мамки о

других, вскочила, размахнула своего ребенка за ноги и слышно стукнула его

головой о каменный пол. Весь [вольный] зал ахнул, застонал: мать! как может

Они не понимали же, что была то не мать, а [мамка].

Всё сказанное до сих пор относится к [совместным] лагерям - к таким,

какими они были от первых лет революции и до конца второй мировой войны. В

те годы был в РСФСР только один, кажется, Новинский домзак (переделанный из

бывшей московской женской тюрьмы), где содержались женщины без мужчин. Опыт

этот не получил распространения и сам не длился слишком долго.

Но благополучно восстав из-под развалин войны, которую он едва не

загубил. Учитель и Зиждитель задумался о благе своих поданных. Его мысли

освободились для упорядочения их жизни, и много он изобрел тогда полезного,

много нравственного, а среди этого - разделение пола мужеского и пола

женского - сперва в школах и лагерях (а там дальше, может, хотел добраться

и до всей воли, в Китае был опыт и шире).

И в 1946 году на Архипелаге началось, а в 1948 закончилось великое полное

отделение женщин от мужчин. Рассылали их по разным островам, а на едином

острове тянули между мужской и женской зонами испытанного дружка - колючую

проволочку. *(5)

Но как и другие многие научно-предсказанные и научно-продуманные

действия, эта мера имела последствия неожиданные и даже противоположные.

С отделением женщин резко ухудшилось их общее положение в производстве.

Раньше многие женщины работали прачками, санитарками, поварихами,

кубовщицами, каптерщицами, счетоводами на смешанных лагпунктах, теперь все

эти места они должны были освободить, в женских же лагпунктах таких мест

было гораздо меньше. И женщин погнали на "общие", погнали в цельно-женских

бригадах, где им особенно тяжело. Вырваться с "общих" хотя бы на время стало

спасением жизни. И женщины стали гоняться за беременностью, стали ловить её

от любой мимолетной встречи, любого касания. Беременность не грозила теперь

разлукой с супругом, как раньше - все разлуки уже были ниспосланы одним

Мудрым Указом.

И вот число детей, поступающих в дом малютки, за год возросло [вдвое!]

(УнжЛаг, 1948: 300 вместо 150), хотя заключённых женщин за это время не

прибавилось.

"Как же девочку назовешь?" - "Олимпиадой. Я на олимпиаде

самодеятельности забеременела". Еще по инерции оставались эти формы

культработы - олимпиады, приезды мужской культбригады на женский лагпункт,

совместные слеты ударников. Еще сохранились и общие больницы - тоже дом

свиданий теперь. Говорят, в Соликамском лагере в 1946 году разделительная

проволока была на однорядных столбах, редкими нитями (и, конечно, не имела

огневого охранения). Так ненасытные туземцы сбивались к этой проволоке с

двух сторон, женщины становились так, как моют полы, и мужчины овладевали

ими, не переступая запретной черты.

Ведь чего-то же стоит и бессмертный Эрос! Не один же разумный расчет

избавиться от общих. Чувствовали зэки, что кладется черта надолго, и будет

она каменеть, как все в ГУЛаге.

Если до разделения было дружное сожительство, лагерный брак и даже

любовь, - то теперь стал откровенный блуд.

Разумеется, не дремало и начальство, и на ходу исправляло свое научное

предвидение. К однорядной колючей проволоке пристраивали предзонники с двух

сторон. Затем, признав преграды недостаточными, заменяли их забором

двухметровой высоты - и тоже с предзонниками.

В Кенгире не помогла и такая стена: женихи перепрыгивали. Тогда по

воскресеньям (нельзя же на это тратить производственное время! да и

естественно, что устройством своего быта люди занимаются в выходные дни)

стали назначать с обеих сторон стены воскресники - и заставили докладывать

стену до четырехметровой высоты. И вот усмешка: на эти воскресники

действительно шли с радостью! - перед прощанием хоть познакомиться с кем-то

по ту сторону стены, поговорить, условиться о переписке!

Потом в Кенгире достроили разделительную стену до пяти метров, и уже

сверх пяти метров потянули колючую проволоку. Потом еще пустили провод

высокого напряжения (до чего же силен амур проклятый!). Наконец, поставили и

охранные вышки по краям. У этой кенгирской стены была особая судьба в

истории всего Архипелага (см. Часть V, гл. 12). Но и в других ОсобЛагерях

(Спасск) строили подобное.

Надо представить себе эту разумную методичность работодателей, которые

считают вполне естественным разделение проволокой рабов и рабынь, но

изумились бы, если б им предложили сделать то же со своей семьей.

Стены росли - и Эрос метался. Не находя других сфер, он уходил или

слишком высоко - в платоническую переписку, или слишком низко - в

однополую любовь.

Записки перешвыривались через зону, оставлялись на заводе в уговорных

местах. На пакетиках писались и адреса условные: так, чтобы надзиратель,

перехватив, не мог бы понять - от кого кому. (За переписку теперь

полагалась лагерная тюрьма.)

Галя Бенедиктова вспоминает, что иногда и знакомились-то заочно;

переписывались, друг друга не увидав; и расставались, не увидав. (Кто вел

такую переписку, знает и её отчаянную сладость, и безнадежность и слепоту.)

В том же Кенгире литовки выходили [замуж] через стену за земляков, никогда

прежде их не знав: ксёндз (в таком же бушлате, конечно, из заключённых)

свидетельствовал письменно, что такая-то и такой-то навеки соединены перед

небом. В этом соединении с незнакомым узником за стеной - а для католичек

соединение было необратимо и священно - мне слышится хор ангелов. Это -

как бескорыстное созерцание небесных светил. Это слишком высоко для века

расчета и подпрыгивающего джаза.

Кенгирские браки имели тоже исход необычный. Небеса прислушались к

молитвам и вмешались (ч. V, гл. 12).

Сами женщины (и врачи, лечившие их в разделенных зонах) подтверждают, что

они переносили разделение хуже мужчин. Они были особенно возбудимы и нервны.

Быстро развивалась лесбийская любовь. Нежные и юные ходили пожелтевшие, с

подглазными темными кругами. Женщины более грубого устройства становились

"мужьями". Как надзор ни разгонял такие пары, они оказывались снова вместе

на койке. Отсылали с лагпункта теперь кого-то из этих "супругов". Вспыхивали

бурные драмы с самобросанием на колючую проволоку под выстрелы часовых.

В карагандинском отделении СтепЛага, где собраны были женщины только из

Пятьдесят Восьмой, они многие, рассказывает Н. В., ожидали вызова к [оперу]

с замиранием - не с замиранием страха или ненависти к подлому политическому

допросу, а с замиранием перед этим мужчиной, который запрет её одну в

комнате с собою на замок.

Отделенные женские лагеря несли всю ту же тяжесть общих работ. Правда, в

1951 году женский лесоповал был формально запрещен (вряд ли потому, что

началась вторая половина XX века). Но например в УнжЛаге мужские лагпункты

никак не выполняли плана. И тогда придумано было, как подстегнуть их - как

заставить туземцев своим трудом оплатить то, что бесплатно отпущено всему

живому на земле. Женщин стали тоже выгонять на лесоповал и в одно общее

конвойное оцепление с мужчинами, только лыжня разделяла их. Всё

заготовленное здесь, должно было потом записываться как выработка мужского

лагпункта, но норма требовалась и от мужчин и от женщин. Любе Березиной,

"мастеру леса", так и говорил начальник с двумя просветами в погонах:

"Выполнишь норму своими бабами - будет Беленький с тобой в кабинке!" Но

теперь и мужики-работяги, кто покрепче, а особенно производственные

придурки, имевшие деньги, совали их конвоирам (у тех тоже зарплата не

разгуляешься) и часа на полтора (до смены купленного постового) прорывались

в женское оцепление.

В заснеженном морозном лесу за эти полтора часа предстояло: выбрать,

познакомиться (если до тех пор не переписывался), найти место и совершить.

Но зачем это всё вспоминать? Зачем бередить раны тех, кто жил в это время

в Москве и на даче, писал в газетах, выступал с трибун, ездил на курорты и

заграницу?

Зачем вспоминать об этом, если это и сегодня так? Ведь писать можно

только о том, что "не повторится"...

1. Сборник "От тюрем...", стр. 358

2. Я представил её под именем Грани Зыбиной, но в пьесе придал ей лучшую

судьбу, чем у неё была.

3. Это - к вопросу о [[численности]] зэков на Архипелаге. Кто знал эту

29-ю точку? Последняя ли она в КарЛаге? И по сколько людей на остальных

[[точках?]] Умножай, кто досужен! А кто знает какой-нибудь 5-й стройучасток

Рыбинского гидроузла? А между тем там больше ста бараков, и при самом

льготном наполнении, по полтысячи на барак, - тут тоже тысяченок шесть

найдется, Лощилин же вспоминает - было больше десяти тысяч.

4. Кто отыщет теперь его фамилию? И его самого? Да скажи ему - он

поразится: он-то в чем виноват? Ему сказали так! А пусть не ходят к мужикам,

5. Уже многие начинания Корифея не признаны столь совершенными и даже

отменены, - а разделение полов на Архипелаге закостенело и по сей день. Ибо

здесь основание - глубоко нравственное.

Говорят, что смерть у всех людей одна. Неправда. Смерть смерти рознь, и для того, чтобы убедиться в этом, достаточно лишь на мгновение заглянуть, чуть раздвинув руками ряды ржавой «колючки», в прошлое огромной и страшной страны, именуемой ГУЛАГ. Заглянуть и почувствовать себя жертвой.

Эти материалы автору книги «ГУЛАГ» Данцигу Балдаеву предоставил бывший надзиратель, который долгое время проработал в системе ИТУ. Особенности нашей «исправительной системы» до сих пор вызывают изумление. Возникает ощущение, что эти особенности зародились еще в те годы, когда за колючей проволокой находилась большая часть населения страны.

Женщин для усиления «психического воздействия» нередко приводили на допросы голыми

Для того, чтобы выбить из арестованного нужные показания, у «специалистов» ГУЛАГа существовало множество «отработанных» на «живом материале» способов, практически не оставляющих заключенному возможности «затаиться» и «скрыть правду от следствия». В частности, не желающих «добровольно во всем признаться», во время следствия могли для начала «воткнуть мордой в угол», то есть поставить лицом к стене по стойке «смирно» без точки опоры, и продержать в таком положении несколько суток без пищи, воды и сна. Падающих в обморок от потери сил избивали, обливали водой и водворяли на прежнее место. К более крепким и «несговорчивым» «врагам народа» наряду с банальным в ГУЛАГе зверским избиением применялись и более изощренные «методы дознания», например, подвешивание на дыбу с гирей или другим грузом, привязанным к ногам для того, чтобы кости вывернутых рук выскакивали из суставов. Женщин и девушек с целью «психического воздействия» нередко приводили на допросы абсолютно голыми, подвергая при этом граду насмешек и оскорблений. Если же и это не оказывало должного эффекта, жертву в довершение ко всему насиловали «хором» прямо в кабинете у следователя.

Большой популярностью у палачей пользовался так называемый «андреевский крест» - приспособление для удобства «работы» с гениталиями заключенных-мужчин - «осмаливания» их паяльной лампой, раздавливания каблуком, защемления и т. п. Приговоренного к пытке на «андреевском кресте» в буквальном смысле распинали на двух скрепленных буквой «Х» балках, что лишало жертву всякой возможности сопротивляться, предоставляя «специалистам» возможность «работать без помех».

Изобретательности и предусмотрительности гулаговских «работников» действительно можно подивиться. Для того чтобы обеспечить себе «анонимность» и лишить заключенного возможности хоть как-то уклоняться от ударов, жертву на допросах запихивали в узкий и длинный мешок, который завязывали, опрокидывали на пол. После чего до полусмерти избивали находящегося в мешке палками и сыромятными ремнями. Называлось это между своими «забить кота в мешке». Широко применялись на практике и избиение «членов семьи врага народа» с целью выбить показания против отца, мужа, сына, брата. Причем последние нередко присутствовали при издевательствах над своими близкими с «целью усиления воспитательного воздействия». Одному лишь Богу да палачам ГУЛАГа известно, сколько «шпионов в пользу Антарктиды» и «резидентов австралийской разведки» появилось в лагерях после таких вот «совместных допросов».

Одним из испытанных приемов вырвать «признание» у «врага народа» был так называемый «пищик». Во время допроса «молотобойцы» неожиданно надевали жертве на голову резиновый мешок, перекрывающий дыхание. После нескольких таких «примерок» у жертвы начиналось кровотечение из носа, рта и ушей, многие, имевшие надорванное сердце, умирали прямо на допросах, так и не успев толком «покаяться».

Прижатые друг к другу в тесной камере, заключенные умирали стоя

Стойким и прямо-таки маниакально-притягательным интересом пользовался у гулаговских спецов задний проход каждого отдельно взятого «врага народа». Не ограничившись усиленными поисками в нем «компромата» во время многочисленных «шмонов» (для этого в задний проход согнутому и растопырившемуся зеку залезали пальцами), они нередко применяли на допросах (видимо, в качестве «стимулирующего память» средства) так называемое «прочищение очка»: намертво привязанному к скамье в соответствующей позе заключенному начинали заталкивать в задний проход металлический и деревянные штыри, «ерши», используемые для очистки ржавчины с металлических поверхностей, различные предметы с острыми гранями и т. п. Верхом «искусства» при проведении такого «анального допроса» считалось умение забить «врагу народа» в очко бутылку, не разбив ее при этом, не разорвав упрямцу прямую кишку. Применялся подобный «метод» в извращенно-садистском виде и по отношению к женщинам.

Одной из самых отвратительных пыток в гулаговских тюрьмах и следственных изоляторах являлось содержание заключенных в так называемых «отстойниках» и «стаканах». Для этого в тесную камеру, не имеющую окон и вентиляционных отверстий, набивалось до 40-45 человек на десять квадратных метров площади, после чего камера плотно «запечатывалась» на несколько суток. Прижатые друг к другу в тесноте и духоте камеры, люди испытывали неимоверные мучения, многие из них погибали, но так и оставались стоять, поддерживаемые со всех сторон живыми. В туалет, естественно, при содержании в «отстойнике» не выводили, поэтому естественные надобности люди отправляли прямо здесь, нередко на себя. Так и стояли «враги народа», задыхаясь в страшном зловонии, поддерживая плечами мертвых, скалящихся в последней «улыбке» живым прямо в лицо. А над всем этим, в кромешной тьме, клубился ядовитый от испарения пар, от которого стены камеры покрывались мерзкой слизью…

Немногим лучше было и выдерживание «до кондиции» заключенного в так называемом «стакане». «Стакан» - это, как правило, узкий, как гроб, железный пенал, вделанный в нишу в стене. Втиснутый в «стакан» заключенный не мог ни присесть, ни тем более прилечь, нередко «стакан» был настолько узок, что в нем невозможно было даже пошевелиться. Особо «упорствующих» помещали на несколько суток в «стакан», в котором нормальный человек не мог выпрямиться в полный рост, постоянно находясь в скрюченном, полусогнутом положении. «Стаканы» и «отстойники» могли быть как «холодными» (расположенными в неотапливаемых помещениях), так и «горячими», по стенам которых специально размещались батареи центрального отопления, печные дымоходы, трубы теплоцентрали и т. п. Температура в таких «отстойниках» редко опускалась ниже 45-50 градусов. Кроме «холодных» отстойников, при строительстве некоторых колымских лагерей широко применялось содержание заключенных в так называемых «волчьих ямах».

Для «поднятия трудовой дисциплины» конвой… расстреливал каждого последнего в строю заключенного

Прибывшие на Север этапы заключенных из-за отсутствия бараков загонялись на ночь в глубокие котлованы, а днем, поднятые по лестнице на поверхность, несчастные строили для себя новый ИТЛ. При 40-50 градусных морозах подобные «волчьи ямы» нередко становились братскими могилами для очередной партии заключенных. Не прибавляла здоровья измученным на этапах людям и гулаговская «шутка», называющаяся у охраны «поддать пару». Для «успокоения» только что прибывших и возмущенных долгим ожиданием в «локалке» перед приемом в ИТЛ, заключенных при морозе 30-40 градусов неожиданно обливали с вышек из пожарных шлангов, после чего еще 4-6 часов «выдерживали» на морозе. К нарушителям дисциплины во время работы применялась и еще одна «шутка», называемая в северных лагерях «голосовать на солнце» или «сушить лапки», Заключенного под страхом немедленного расстрела за «попытку к бегству» ставили в лютый мороз с поднятыми вверх вертикально руками, оставляя так на протяжении всего многочасового рабочего дня. «Голосовать» ставили иногда «крестом», то есть руки в сторону на ширине плеч, или на одной ноге, «цаплей» - по прихоти конвоя.

Особой циничностью и жестокостью отличалась пытка, применяемая против «врагов народа» в печально известном СЛОНе - Соловецком лагере особого назначения. Здесь, в ШИЗО на горе Секирной, расположенном в храме Вознесения, приговоренных к наказанию заключенных заставляли «возноситься», то есть сажали на специальные шесты-насесты, расположенные в нескольких метрах от пола, и держали сутками на этих «сидениях». Тех, кто падал с «насестов» от усталости, конвой подвергал «веселью» - зверскому избиению с последующим водружением на «насест», но уже с петлей на шее. Упавший второй раз, таким образом, якобы «выносил сам себе» смертный приговор. Отъявленных же нарушителей лагерной дисциплины приговаривали к страшной смерти - спускали с горы Секирной вниз по лестнице, привязанными за руки к концу тяжелого бревна. Лестница эта насчитывала 365 ступеней и называлась у заключенных «Годовой», «Молотилкой» или «Лестницей смерти». Жертвы - заключенные из «классовых врагов» - в конце такого спуска по «Лестнице смерти» представляли из себя кровавое месиво.

Ярким примером изощренного садизма может служить и зверское правило «без последнего», введенное и рекомендованное к исполнению в некоторых лагерях сталинского ГУЛАГа: в целях «сокращения числа зеков» и «поднятия трудовой дисциплины» конвою было приказано расстреливать каждого заключенного, который становился последним в строй рабочих бригад по команде «На работу становись!» Последний, замешкавшийся зек, таким образом немедленно отправлялся «в рай» при попытке к бегству, а для остальных смертельная игра в «кошки-мышки» ежедневно возобновлялась…

«Сексуальные» пытки и убийства в ГУЛАГе

Едва ли женщинам и тем более девушкам, в разное время и по разным причинам попадавшим в тюрьмы с клеймом «врага народа», даже в самых кошмарных снах могло представиться их недалекое будущее. Изнасилованные и опозоренные в процессе «следствия в камерах и кабинетах во время „допросов с пристрастием“, по прибытии в ГУЛАГ самые привлекательные из них „распределялись“ по начальству, остальные же поступали в практически безраздельное пользование и владение конвоя и блатных.

Во время этапов молодые женщины-заключенные, как правило, уроженки западных и вновь присоединенных прибалтийских территорий, специально заталкивались в вагоны к отпетым уркам, где в течении всего длительного пути подвергались изощренному групповому изнасилованию, нередко не доживая до прибытия на конечный пункт этапа. Практика „пристраивания“ несговорчивой арестантки в камеру к уголовникам на несколько суток практиковалась и при проведении „следственных мероприятий“ с целью „побуждения арестованной к даче правдивых показаний“. В женских зонах вновь прибывшие арестантки „в нежном“ возрасте нередко становились добычей мужеподобных зечек с ярко выраженными лесбийскими и другими сексуальными отклонениями. Насилование в таких зонах так называемых „курочек“ с помощью подручных предметов» (ручкой от швабры, чулком, плотно набитым ветошью и т. д.), склонение их к лесбийскому сожительству со всем бараком стало в ГУЛАГе делом привычным.

В целях «усмирения» и «приведения в надлежащий страх» во время этапов, на кораблях, перевозивших женщин на Колыму и другие отдаленные пункты ГУЛАГа, на пересылках конвоем умышленно допускалось «смешивание» женских партий «с воли» с партиями уголовников, следовавших в очередной раз к месту «назначения». После массового изнасилования и резни трупы не вынесших всего ужаса совместного этапирования выбрасывались за борт корабля в море, списывались как погибшие от болезней или убитые при попытке к бегству. В отдельных лагерях в виде наказания практиковались также и «случайно совпавшие» общие «помывки» в бане, когда на десяток специально отобранных моющихся в бане женщин вдруг набрасывалась ворвавшаяся в банное помещение озверевшая толпа зеков в 100-150 человек. Широко практиковалась и открытая «продажа» уголовникам «живого товара» во временное и постоянное пользование, после которого заранее «списанную» зечку, как правило, ждала неминуемая и страшная смерть.

В 1927 году в Москве в воздух поднялся первый самолет конструктора Яковлева «Як-1».

В 1929 году введено пенсионное обеспечение по старости.

В 1929 году впервые в СССР с воздуха проведено опыление лесов ядохимикатами.

В 1932 году открылась Военная академия химической защиты.

1946 год - в СССР осуществлены первые полеты на реактивных самолетах «МиГ-9» и «Як-15».

В 1951 году Международный Олимпийский комитет принял решение о допущении на олимпиады спортсменов из СССР.

В 1959 году на съезде журналистов УССР создан Союз журналистов Украины.

В 1967 году в Киеве открыт обелиск городу-герою Киеву.

В 1975 году в Донецке введена в строй самая глубокая в стране (1200 метров) шахта им. Скочинского.

В 1979 году в Киеве открылся театр драмы м комедии.

Советский скрипач занял второе место на зарубежном международном конкурсе и с грустью говорит сопровождающему его музыкальному критику:

Занял бы я первое место, получил бы скрипку «Страдивари»!

У тебя ведь отличная скрипка.

Ты понимаешь, что такое «Страдивари»? Это для меня то же, что для тебя маузер Дзержинского!

***

Почему СССР не запускает людей на Луну?

Боятся, что они станут невозвращенцами.

***

Рабинович работает на конвейере завода, выпускающего детские коляски. Жена уговорила его воровать по одной детали в неделю, чтобы собрать коляску для будущего ребенка. Через девять месяцев Рабинович сел за сборку.

Знаешь, жена, как я не собираю, все пулемет получается.

***

Кто твой отец? - спрашивает учительница Вовочку.

Товарищ Сталин!

А кто твоя мать?

Советская Родина!

А кем ты хочешь стать?

Сиротой!

***

Метатель молота только что установил всесоюзный рекорд и красуется перед обступившей его публикой:

Дали бы мне серп - я б его и не туда забросил!

***

Знаменитый русский певец Вертинский, уехавший еще при царе, возвращается в Советский Союз. Он выходит из вагона с двумя чемоданами, ставит их, целует землю, смотрит вокруг:

Не узнаю тебя, Русь!

Потом оглядывается - чемоданов нет!

Узнаю тебя, Русь!

***

Есть ли профессиональные воры в СССР?

Нет. Люди сами воруют.

За собственную жизнь ей приходилось бороться с крысами, голодом, блатными и начальством.

В какой-то момент лагеря ГУЛАГ стали чуть ли не самым интеллигентным местом в СССР. Учёных, писателей, актёров, чиновников, верхушку армии и многих других сажали за шпионаж и измену Родине. Собственную жизнь им приходилось выцарапывать в прямом и переносном смысле. А женщины…Многие здесь оставались женщинами.

"Мечтала стать детской писательницей"

Евгения Фёдорова мечтала стать детской писательницей, поэтому в 18 лет поступила в Брюсовский литературный институт в Москве. В личной жизни тоже было всё хорошо: в 1929 году она вышла замуж и через пару лет родила двоих сыновей.

К 1932 году казалось, вот она, мечта, начала исполняться. Евгения издала несколько детских книжек, работала внештатным корреспондентом. Поддерживающий во всём муж, дети, любимое занятие - ну что ещё вроде бы нужно для счастья.

В 1934 году отправилась работать в "Артек" для сбора материала. Впрочем, там не сложилось: "Чрезмерно бдительные комсомольцы обозвали меня классово чуждой и пролезшей", - вспоминала позже сама Фёдорова. Из лагеря Евгению выгнали.

Донос друга

Она пошла на курсы экскурсоводов - занятия проходили на Кавказе в селе Красная Поляна, где Евгения и встретила Юру - молодого, яркого, красивого. От его докладов млели все девушки курса. А он обратил внимание на Женю.

С первого же дня мы понравились друг другу и стали проводить много времени вместе, - пишет Евгения. Даже семья отошла на второй план: "Конечно, мои дети и моя семья создавали проблемы в наших отношениях с Юрой. Хотя к тому времени я уже собиралась расстаться с моим мужем - Маком".

Её восторгу, когда оказалось, что молодых людей "случайно" вместе послали на Красную Поляну экскурсоводами, не было предела. Совместное лето, романтика и много стихов. Было ли что-то большее, Евгения корректно умалчивает. Так прошло лето. Впереди было возвращение в Москву, поиски работы. Дорогой друг уехал чуть раньше, а Евгения продолжила работу.

Незадолго до отъезда из Красной Поляны её вызвали по срочному делу - выдернули прямо с экскурсии.

Затем был обыск (переворошили несколько фотографий - да и ладно), распоряжение взять с собой только самое необходимое.

Так я и не взяла ничего, кроме пустого рюкзака, который скорее по привычке вскинула на плечо, сунув туда тоненький томик Сельвинского "Тихоокеанские стихи"

Евгения Фёдорова

В сопровождении офицера женщина отправилась в Сочинское управление НКВД. Там, как спустя годы напишет автор, ей встретился единственный человек, работающий в правоохранительных органах.

Когда Евгению привели на допрос, он дал ей шанс сбежать, оставив на столе её документы и бланки других допросов. Он рисковал своей должностью, свободой и жизнью. Ведь у арестованной были все шансы выйти с документами на свободу. Но намёк был не понят, она написала письмо руководству турбазы с просьбой передать все вещи матери. А затем… Москва, пересылка и ГУЛАГ. На допросах у следователя она узнала, что арестована по доносу... Юры.

"Вовремя"

Коллаж © L!FE. Фото © Gulag Barashevo // Виртуальный музей ГУЛАГа

В тюрьму она попала в свои 29 лет, в 1935 году. Закрыли по 58-й статье ("Контрреволюционная деятельность"). В своих воспоминаниях, "На островах ГУЛАГа", писала, что попади годом позже - не выжила бы.

Всех, кого по таким делам арестовали в 1937-м, - расстреливали, - писали позже в предисловии к книге.

До последнего оставалась надежда, что получится доказать свою невиновность. Даже заслушав в 1936 году приговор, ждала, что вот-вот всё выяснится.

Когда я сидела в Бутырской пересылке, мне казалось, что кому-то можно будет что-то доказать, переубедить, заставить понять себя. Я получила восемь лет лагерей

Евгения Фёдорова

Война с уркаганами

Заключённых по политическим статьям отправили на Бутырскую пересыльную тюрьму. А уже оттуда - по различным лагерям. Первым пунктом, куда направили писательницу, стал лагерь в Пиндушах (Республика Карелия).

В 1934 году сюда я возила туристов на экскурсии. Лагпункт был обнесён с трёх сторон колючей проволокой, с четвёртой синело Онежское озеро, - вспоминает она.

В камерах сидели с воровками, а порой и убийцами.

В бараках мы жили вместе с урками, но их было меньшинство, и вели себя в общем мирно и прилично. Сначала только "раскурочивали" (грабили) новеньких. Около меня в лагере жила весёлая толстая и вечно взлохмаченная хохотунья. Она мне заявила без всякой злобы: "А часики-то всё равно уведу". На следующее утро я часов лишилась, - вспоминает Евгения.

Доказать уркам что-либо было невозможно. Причём не помогало в данном вопросе и начальство тюрьмы. На все попытки призвать к здравому смыслу ответ был один: "Не пойман - не вор".

"Они же дети"

Коллаж © L!FE. Кадр фильма "Замри-умри-воскресни!" / © Кинопоиск

Евгению направили работать копировальщицей в конструкторском бюро. Ей дали шестерых малолетних заключённых, которые проявляли хоть какое-то желание учиться.

С них взятки гладки, потому что они -малолетки. Нас сажают за невыход на работу в колонну усиленного режима - их нет. Нам урезают хлебную пайку до 200–300 граммов за невыполнение нормы. Малолетки свои 500 получают всегда

Евгения Фёдорова

Поведение "детишек" было соответствующее. Они могли устроить налёт на ларёк, расположенный на территории лагеря, или где-нибудь повыбивать окна "по приколу".

К работе ученики отнеслись с любопытством, которое, впрочем, быстро сменилось злостью.

Сначала им нравилось держать в руках новенькие циркули, они были польщены обществом арестованных по 58-й статье. Но вскоре детишкам это надоело. Когда мухи поедали тушь, разведённую сахарной водой, они вовсе выходили из себя. Возле чертежей стоял трёхэтажный мат, а кальки рвались на мелкие кусочки. Чудом успевали спасти чертежи, - вспоминает Евгения.

"Пир" на гнилой картошке

Для узников лагерей гнилая картошка была настоящим белым бычком. Весь год начиная с осени женщин гоняли в овощехранилище перебирать картошку. Гнилая отдавалась на кухню, хорошая ссыпалась обратно в закрома. И так изо дня в день, пока не наступала весна и картошка не заканчивалась, - отмечает писательница.

В 1937 году нагрянул этап.

С вечера нас вызывали по формулярам с вещами и отправляли в пересылку. В основном заключёнными были представители интеллигенции

Евгения Фёдорова

Всех объединяла 58-я статья и разные её пункты. Самый страшный - 58-1 - измена Родине. По ней полагалось 10 лет лагерей, которые порой заменяли расстрелом. Статья 58-6 - шпионаж, 58-8 - террор. Хотя большею частью над делами стояла цифра 19, что означало "намерение".

Фёдорову и остальных отправили в "Водораздел", лагпункт "Южный", что на Урале, в Соликамске. От баржи, на которой доставили заключённых, до самого лагеря было идти километров 18–20. При этом конвоиры не давали возможности обойти по обочине, где было более-менее сухо. Шли по дороге по колено в грязи и воде.

Но вот наконец мы в лагере. Маленькая хатка-хибарка - единственный женский барак. На сплошных нарах здесь живут 34 человека - всё женское население лагпункта. Пропорционально растущей жаре множилось полчище клопов, выгоняя нас из барака, - вспоминает женщина.

Варили затируху на бульоне из толчёных костей. Этот порошок плавал в супе, напоминая по виду нерастворимый гравий. Я приносила ведро и раздавала варево по мискам. Ели медленно и молча. Потому что когда начинали говорить, то голод снова оживал

Евгения Фёдорова

С крысами была настоящая война. Они словно чувствовали, когда заключённые будут есть, и приходили незадолго до этого.

Кричать: "Брысь вы, окаянные!" - было бесполезно. Чтобы прогнать их совсем, надо было потопать ногами и запустить в них чем-нибудь, - пишет Евгения.

Первые посылки

Коллаж © L!FE. Фото © Wikimedia Commons

Осенью 1937 года пришли первые посылки. Их выдавали в хибаре возле изолятора. Начальство забирало себе всё что понравится, а остальное отдавало нам. На владельца заветного ящичка со съестным налетала свора уркаганов и отбирала всё, - такой уже не первый гулаговский урок выносили заключённые.

Вскоре 58-е стали ходить за посылкой со своей сворой, чтобы отбиваться от налётчиков. Евгении прислали апельсины, халву да сухари. Донести до барака помогли другие заключённые по той же статье и "товарки" из барака. "Подарок судьбы" было необходимо разделить со всеми.

Поезжай стучать

Ты молодая ещё, всю жизнь себе испортишь, а мы поможем, если с нами работать не будешь, - услышала она от лагерного начальства осенью 1937 года.

Отпираться всё равно смысла не было. После "Водораздела" на худшие условия, кажется, могли послать только прямиком в ад. Но и он имелся в распоряжении начальства главного управления лагерей и мест заключения.

В итоге я сказала "да" с твёрдым намерением бежать. Меня направили на "Пудожстрой" (Карелия) узнавать, не занимаются ли бывшие государственные вредители своим вредительством в пределах лагеря. Это была проверка, - пишет автор.

Около Онеги была гора Пудож, там обнаружили ценные и редкие породы руды. Но они не плавились в доменных печах. И вот заключённые - металлурги, электрики, химики - создали экспериментальную установку вращающихся электропечей, где плавились титан и ванадий, из которых состояла руда.

Условия здесь были, по меркам гулаговских лагерей, просто сказочные. Жили вчетвером в комнате. Была даже столовая - что-то вроде современной кают-компании на теплоходе.

Вскоре начальство вызвало на ковёр, стало выспрашивать про тех или иных людей. Евгения честно сказала, что её раскрыли: стукачей в лагере вычисляли мгновенно. Ещё пара недель безуспешных попыток и… пересылка.

Сидели за людоедство

Новым, а точнее уже очередным, местом стал "Швейпром", что недалеко от города Кемь в Карелии. Рабочий день продолжался по 12 часов. Две-три пятиминутные передышки и одна 20 минут - на обед.

Было довольно много украинок. Они сидели за людоедство во время голода в 1930-х годах

Евгения Фёдорова

Их переправляли из "Соловков". Как вспоминает писательница, все женщины шли работать молча с невыспавшимися лицами. Казалось, с невидящими глазами.

Коллаж © L!FE. Кадр фильма Gulag Vorkuta / © Кинопоиск

Ещё до рассвета мы услышали взрывы. Официально никто не объявлял, но мы все знали, что началась война с Германией

Евгения Фёдорова

Мужчины бросились с заявлениями с просьбой забрать на фронт. Женщины - в надежде стать медсёстрами, санитарками - кем угодно. На фронт никого не взяли, но всем было велено собираться на этап.

Соликамск. Мужчины все работали на лесоповале, а женских бараков было всего два. В одном - несколько лесоповальных бригад и служащие финчасти, бухгалтеры, обслуга кухни, прачечной, лазарета. Во второй жили уркаганки, которые никогда не работали, но обслуживали мужское население лагеря, - пишет автор.

Больница. Свобода

В 1943 году Евгения попала в больницу в Мошеве (Пермский край). В какой-то момент женщина переболела сепсисом. Пока разбирались с документами, уже практически вылечилась сама. Но раз бумажка есть - надо везти.

Постепенно научилась у врачей основам профессии, стали даже выпускать на ночные дежурства у туберкулёзников, иллюзий по выздоровлению которых никто не питал.

Если, случалось, приходила дополнительная пайка, хирурги старались разделить её между теми, у кого есть шансы на жизнь. Едва не дрались, доказывая, что их больной достоин

Евгения Фёдорова

Летом 1944 года - с вещами на выход. Дали денег ровно на дорогу и распределили в больницу трудармейцев в Бондюжинском районе Урала.

Так странно идти куда-то без конвоира сзади. Впервые за девять лет. Без единого документа в кармане, но я на воле. На воле.

"Воля"

Коллаж © L!FE. Фото © Wikimedia Commons

Госпиталь, куда распределили Фёдорову, стоял на реке Тимшер. Пациентами были заключённые местного лагеря, большинство из которых приходили уже в больницу как в последнее пристанище. У многих была дистрофия.

Трудармейцы на лесоповале медленно, но верно погибали, превраща­ясь в доходяг, не способных держать топор в руках. Дикие условия жизни в насквозь промерзающих зимой бараках, негодная одежда. Это приводило к голодному пайку в 200 граммов хлеба, неминуемой дистрофии, - вспоминает Евгения.

Из 10 бараков только один предназначался для тех, у кого были шансы выжить. Из остальных никто больше в лагерь или на работу не возвращался.

Вскоре приехала мать Евгении вместе с младшим сыном Вячеславом. Старшему к тому моменту было 16 лет, он не поехал на Урал к матери-заключённой. К тому же он готовился к поступлению в нынешний МФТИ, не сообщая о "родительском прошлом".

Уже бывшая заключённая получила паспорт без права проживания в стокилометровой зоне больших городов, но даже наличие хоть какого-то документа было в радость. Семьёй они переехали в Боровск, что близ Соликамска. И вроде всё начало налаживаться. Так прошло пять лет.

"В Сибирь. Навечно"

Вторично арестовали меня в конце марта 1949 года, - вспоминает женщина.

Долгожданная реабилитация произошла лишь в 1957 году. Сыновей к тому моменту выгнали из МФТИ из-за тёмного прошлого матери. Евгения переехала с матерью в Москву, получила комнату в коммуналке на Кутузовском проспекте. Через два года стала работать над воспоминаниями.

Нам с сыновьями удалось уехать в Америку

Евгения Фёдорова

О том, как удалось сбежать из Страны Советов, автор умалчивает. Она жила в Нью-Йорке, Нью-Джерси, выпускала детские книги, много путешествовала. Скончалась в Бостоне в 1995 году.

Алена Шаповалова

Лишь недавно исследователи установили, что в десятке европейских концлагерей нацисты заставляли женщин-заключенных заниматься проституцией в специальных борделях, - пишет Владимир Гинда в рубрике Архив в № 31 журнала Корреспондент от 9 августа 2013 года.

Мучения и смерть или проституция - перед таким выбором нацисты ставили европеек и славянок, оказавшихся в концлагерях. Из тех нескольких сотен девушек, что выбрали второй вариант, администрация укомплектовала бордели в десяти лагерях - не только в тех, где узники использовались как рабочая сила, но и в других, нацеленных на массовое уничтожение.

В советской и современной европейской историографии эта тема фактически не существовала, лишь пара американских ученых - Венди Гертъенсен и Джессика Хьюз - поднимали некоторые аспекты проблемы в своих научных работах.

В начале XXI века немецкий культуролог Роберт Зоммер начал скрупулезно восстанавливать информацию о сексуальных конвейерах

В начале XXI века немецкий культуролог Роберт Зоммер начал скрупулезно восстанавливать информацию о сексуальных конвейерах, действовавших в ужасающих условиях немецких концлагерей и фабрик смерти.

Итогом девяти лет исследований стала изданная Зоммером в 2009 году книга Бордель в концентрационном лагере , которая шокировала европейских читателей. На основе этой работы в Берлине организовали выставку Секс-работа в концлагерях.

Постельная мотивация

“Узаконенный секс” появился в фашистских концентрационных лагерях в 1942 году. Дома терпимости эсэсовцы организовали в десяти учреждениях, среди которых были в основном так называемые трудовые лагеря, - в австрийском Маутхаузене и его филиале Гузене, немецких Флоссенбурге, Бухенвальде, Нойенгамме, Заксенхаузене и Дора-Миттельбау. Кроме того, институт подневольных проституток ввели еще и в трех лагерях смерти, предназначенных для уничтожения заключенных: в польском Аушвице-Освенциме и его “спутнике" Моновице, а также в немецком Дахау.

Идея создания лагерных борделей принадлежала рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Данные исследователей говорят, что он был впечатлен системой стимулов, применявшейся в советских исправительно-трудовых лагерях с целью повышения производительности труда заключенных.

Imperial War Museum
Один из его бараков Равенсбрюка, крупнейшего женского концлагеря нацистской Германии

Гиммлер решил перенять опыт, попутно от себя присовокупив к списку “стимулов” то, чего не было в советской системе, - “поощрительную” проституцию. Шеф СС был уверен, что право на посещение борделя наряду с получением прочих бонусов - сигарет, наличных или лагерных ваучеров, улучшенного рациона - может заставить узников работать больше и лучше.

На деле право посещения таких заведений было преимущественно у лагерных охранников из числа заключенных. И этому есть логичное объяснение: большинство мужчин-узников были измождены, так что ни о каком сексуальном влечении и не думали.

Хьюз указывает, что доля мужчин из числа заключенных, которые пользовались услугами борделей, была крайне мала. В Бухенвальде, по ее данным, где в сентябре 1943 года содержались около 12,5 тыс. человек, за три месяца публичный барак посетили 0,77% узников. Схожая ситуация была и в Дахау, где по состоянию на сентябрь 1944-го услугами проституток воспользовались 0,75% от тех 22 тыс. заключенных, которые там находились.

Тяжелая доля

Одновременно в борделях работали до двух сотен секс-рабынь. Больше всего женщин, два десятка, содержались в притоне в Освенциме.

Работницами борделей становились исключительно женщины-заключенные, как правило, привлекательные, в возрасте от 17 до 35 лет. Около 60-70% из них были немками по происхождению, из числа тех, кого власти Рейха называли “антиобщественными элементами”. Некоторые до попадания в концлагеря занимались проституцией, поэтому соглашались на схожую работу, но уже за колючей проволокой, без проблем и даже передавали свои навыки неискушенным коллегам.

Примерно треть секс-рабынь эсэсовцы набрали из узниц других национальностей - полек, украинок или белорусок. Еврейки не допускались к такой работе, а заключенные-евреи не имели права посещать публичные дома.

Эти работницы носили специальные знаки отличия - черные треугольники, нашитые на рукава их роб.

Примерно треть секс-рабынь эсэсовцы набрали из узниц других национальностей - полек, украинок или белорусок

Часть девушек добровольно соглашались на “работу”. Так, одна бывшая сотрудница медсанчасти Равенсбрюка - крупнейшего женского концентрационного лагеря Третьего рейха, где содержались до 130 тыс. человек, - вспоминала: некоторые женщины добровольно шли в публичный дом, потому что им обещали освобождение после шести месяцев работы.

Испанка Лола Касадель, участница движения Сопротивления, в 1944 году попавшая в этот же лагерь, рассказывала, как староста их барака объявила: “Кто хочет работать в борделе, зайдите ко мне. И учтите: если добровольцев не окажется, нам придется прибегнуть к силе”.

Угроза не была пустой: как вспоминала Шейна Эпштейн, еврейка из каунасского гетто, в лагере обитательницы женских бараков жили в постоянном страхе перед охраной, которая регулярно насиловала узниц. Налеты совершались ночью: пьяные мужчины ходили с фонариками вдоль нар, выбирая самую красивую жертву.

"Их радости не было предела, когда они обнаруживали, что девушка была девственницей. Тогда они громко смеялись и звали своих коллег”, - говорила Эпштейн.

Потеряв честь, а то и волю к борьбе, некоторые девушки шли в бордели, понимая, что это их последняя надежда на выживание.

“Самое важное, что нам удалось вырваться из [лагерей] Берген-Бельзен и Равенсбрюка, - говорила о своей “постельной карьере” Лизелотта Б., бывшая заключенная лагеря Дора-Миттельбау. - Главное было как-то выжить”.

С арийской дотошностью

После первоначального отбора работниц привозили в спецбараки в тех концлагерях, где их планировали использовать. Чтобы привести изможденных узниц в болееменее пристойный вид, их помещали в лазарет. Там медработники в форме СС делали им уколы кальция, они принимали дезинфицирующие ванны, ели и даже загорали под кварцевыми лампами.

Во всем этом не было сочувствия, а только расчет: тела готовили к тяжелому труду. Как только цикл реабилитации заканчивался, девушки становились частью секс-конвейера. Работа была ежедневной, отдых - только если не было света или воды, если объявлялась воздушная тревога или во время трансляции по радио речей германского лидера Адольфа Гитлера.

Конвейер работал как часы и строго по расписанию. Например, в Бухенвальде проститутки вставали в 7:00 и до 19:00 занимались собой: завтракали, делали зарядку, проходили ежедневные медосмотры, стирали и убирали, обедали. По лагерным меркам еды было так много, что проститутки даже меняли продукты на одежду и другие вещи. Все заканчивалось ужином, а с семи вечера начиналась двухчасовая работа. Не выходить на нее лагерные проститутки могли, только если у них были “эти дни” или они заболевали.

AP
Женщины и дети в одном из бараков лагеря Берген-Бельзен, освобожденные британцами

Сама процедура предоставления интимных услуг, начиная от отбора мужчин, была максимально детализирована. Получить женщину могли в основном так называемые лагерные функционеры - интернированные, занимавшиеся внутренней охраной и надзиратели из числа заключенных.

Причем поначалу двери борделей открывались исключительно перед немцами или представителями народов, проживавших на территории Рейха, а также перед испанцами и чехами. Позже круг посетителей расширили - из него исключили лишь евреев, советских военнопленных и рядовых интернированных. Например, журналы посещения публичного дома в Маутхаузене, которые педантично вели представители администрации, показывают, что 60% клиентов составляли уголовники.

Мужчины, желавшие предаться плотским утехам, сначала должны были взять разрешение у руководства лагеря. После они покупали входной билет за две рейхсмарки - это чуть меньше, чем стоимость 20 сигарет, продававшихся в столовой. Из этой суммы четверть доставалась самой женщине, причем лишь в том случае, если она была немкой.

В лагерном борделе клиенты, прежде всего, оказывались в зале ожидания, где сверяли их данные. Затем они проходили медобследование и получали профилактические инъекции. Далее посетителю указывали номер комнаты, куда он должен идти. Там и происходило соитие. Разрешена была только “поза миссионера”. Разговоры не приветствовались.

Вот как описывает работу борделя в Бухенвальде одна из содержавшихся там “наложниц” - Магдалена Вальтер: “У нас была одна ванная с туалетом, куда женщины шли, чтобы помыться перед приходом следующего посетителя. Сразу же после мытья появлялся клиент. Все работало как конвейер; мужчинам не разрешалось находиться в комнате больше 15 минут”.

За вечер проститутка, согласно сохранившимся документам, принимала 6-15 человек.

Тело в дело

Узаконенная проституция была выгодна властям. Так, только в Бухенвальде за первые шесть месяцев работы бордель заработал 14-19 тыс. рейхсмарок. Деньги шли на счет управления экономической политики Германии.

Немцы использовали женщин не только как объект сексуальных утех, но и как научный материал. Обитательницы борделей тщательно следили за гигиеной, ведь любая венерическая болезнь могла стоить им жизни: заразившихся проституток в лагерях не лечили, а ставили над ними эксперименты.

Imperial War Museum
Освобожденные узницы лагеря Берген-Бельзен

Ученые Рейха делали это, выполняя волю Гитлера: тот еще до войны назвал сифилис одной из самых опасных болезней в Европе, способной привести к катастрофе. Фюрер считал, что спасутся только те народы, которые найдут способ быстро излечивать недуг. Ради получения чудо-лекарства эсэсовцы и превращали зараженных женщин в живые лаборатории. Впрочем, живыми они оставались недолго - интенсивные эксперименты быстро приводили узниц к мучительной смерти.

Исследователи обнаружили ряд случаев, когда даже здоровых проституток отдавали на растерзание садистов-медиков.

В лагерях не жалели и беременных. Кое-где их сразу умерщвляли, кое-где делали им искусственное прерывание и через пять недель вновь отправляли “в строй”. Причем аборты производились на разных сроках и разными способами - и это тоже становилось частью исследований. Некоторым узницам разрешали рожать, но лишь затем, чтобы после экспериментальным путем определить, сколько может прожить младенец без питания.

Презренные узницы

По словам бывшего узника Бухенвальда голландца Альберта ван Дейка, лагерных проституток другие заключенные презирали, не обращая внимания на то обстоятельство, что выйти “на панель” их заставили жестокие условия содержания и попытка спасти свою жизнь. Да и сама работа обитательниц борделей была сродни ежедневному многократному изнасилованию.

Некоторые из женщин, даже оказавшись в борделе, пытались отстоять свою честь. Например, Вальтер попала в Бухенвальд девственницей и, оказавшись в роли проститутки, пыталась защититься от первого клиента ножницами. Попытка не удалась, и, согласно записям учета, в тот же день бывшая девственница удовлетворила шестерых мужчин. Вальтер вытерпела это потому, что знала: в противном случае ее ждет газовая камера, крематорий или барак для жестоких экспериментов.

Не у всех хватало сил пережить насилие. Часть обитательниц лагерных борделей, по данным исследователей, свели счеты с жизнью, некоторые потеряли рассудок. Кое-кто выжил, но на всю жизнь остался пленником психологических проблем. Физическое освобождение не избавило их от груза прошлого, и после войны лагерные проститутки вынуждены были скрывать свою историю. Поэтому и задокументированных свидетельств о жизни в этих домах терпимости ученые собрали немного.

“Одно дело говорить “я работала плотником” или “я строила дороги” и совсем другое - “меня вынудили работать проституткой”, - отмечает Инза Эшебах, руководитель мемориала бывшего лагеря Равенсбрюк.

Этот материал опубликован в №31 журнала Корреспондент от 9 августа 2013 года. Перепечатка публикаций журнала Корреспондент в полном объеме запрещена. С правилами использования материалов журнала Корреспондент, опубликованных на сайте Корреспондент.net, можно ознакомиться .